Повесть о последней, ненайденной земле - [12]

— Шабаш, — сказал дед.

И только теперь все разом увидели Лену. Кешка неторопливо, как дед, скинул прожженный фартук:

— Ты как сюда попала?

— Никак. Пришла, и все.

— Уж ты не Нюры ли Золотовой будешь? — спросила бабка. — Смотрю, смотрю, ровно я и не знаю чья…

— Да, я у нее живу…

Лена чувствовала себя неловко — еще смеяться станут над ней, помощницей непрошеной.

— Хорошая она, Нюра-то, добрая душа, — опять сказала бабка. И Лена поняла, что это словно бы и к ней относится.

А Кешка стоял у притолоки и смотрел на улицу, но краем глаза на Лену, она это видела. Валерка ужом проскользнул между ними и помчался к недалекой реке. Лена посмотрела ему вслед — пойти и ей, что ли? Не глядя прошла мимо Кешки.

— Ты куда это? — спросил он.

— А на реку…

— Ну, и я тоже, — и зашагал не совсем рядом с нею, а чуть поодаль, как взрослые парни ходят.

За спиной Лена опять услышала бабкин голос, но это уже относилось к деду, а не к ней:

— Ты чего это, аспид, в бузину заворачиваешь? Думаешь, я не знаю, что спасовски не с пустым рукам приезжали?!

Кешка покрутил головой:

— Вот дошлая бабка! Все знает. Спасовские-то поутру двух лошадей ковать приводили. Ну, известно, самогона принесли. Дед с бутылкой-то туда-сюда: куда бы от бабки спрятать. Вот и сунул за кузней в бузину. И ведь рядом ее не было, а выведала как-то!

— А я не знала, что ты в кузне работаешь, — сказала Лена.

— Да я временно, пока Пашка болен. У меня и выходит-то плохо, — честно сознался Кешка. — А работы в колхозе знаешь сколько? Ой-ой!

Они дошли до берега Выти и, не сговариваясь, присели на глинистом, ломком обрыве. Лена знала, что купаться при Кешка ни за что не полезет, хотя, когда бревна таскали из реки, она об этом и не подумала. Но это были совсем разные вещи. Видно, и Кешка чувствовал то же самое, так как уселся на обрыве, словно и не видя близкой речной прохлады. Валерка внизу упоенно кувыркался в реке, то показывая пятки, то уходя в воду стоймя, «солдатиком».

Сорвав стебелек донника, Лена надкусила сладкий конец.

— Ты Бородулиных знаешь? — спросила как бы невзначай.

— А кто ж их не знает здесь! Самые первые деляги. Фаня в войну сколько вещей в городе наменяла… Им только до колхоза дела нет, а до себя — всегда. Что это они тебе дались?

— Да тут, понимаешь, нехорошо вышло…

И Лена рассказала все, что случилось за это время.

Выгоревшие Кешкины брови поднялись и словно переломились пополам.

— Вот оно что… Купили, выходит, Ивушкина-то. Кто бы это им быка и подводу дал? А насчет хлеба ты себя не кори — Фаня от горбушки не обеднеет.

— Я не о том… — Лена досадливо сморщилась, — как ты не понимаешь? Мне же тетю Нюру жаль. И знать хочется, что между ними вышло такое. Ведь было что-то, неспроста она…

— Этого я не знаю, — сказал Кешка, подумав. — А может, мы у деда спросим? Врать он правда горазд, но вообще-то он дед хороший, справедливый.

— Спроси, — согласилась Лена.

Кешка все-таки сбежал к реке и торопливо, словно стесняясь чего-то, ополоснул черные от сажи щеки. Лена, тоже не зная почему, сделала вид, что вовсе на него и не смотрит. Ей было и хорошо и боязно с этим мальчиком — совсем так, как на «живульках»: сам не знаешь, каким будет твой следующий шаг, а он ведь может быть только один…

Когда они подошли к кузне, огорченный дед уже сидел на завалинке, дожевывая огурец. Сразу стало ясно, что слазить в бузину ему так и не дали.

Бабка бренчала в кузне железом и громко ворчала:

— Все не по-людски делает. Не хотел до обеда вторую ковать, так и не калил бы зря… Куда вот ее теперь-то?

— Тебя не спросили, мастера! — беззлобно огрызнулся дед.

Оба они всё понимали: и дед загубил поковку не по недоумию, а просто сил не хватило, и бабка ругается не со зла, а от жалости к себе и к нему. Ну, и еще для того, чтобы слова отогнали неотвязные мысли о погибших сыновьях.

— Чего больно долго прохлаждался? — сердито, чтобы показать, кто здесь хозяин, спросил Кешку дед.

— Да какое же долго? Одну минуточку, — ответил Кешка просительно.

И Лена поняла: он нарочно, не хочет обижать деда, а вовсе он его не боится.

— Дед, а дед, ты не знаешь, чего у Бородулиных с Болотовыми было? — спросил Кешка, незаметно мигнув Лене: ты лучше молчи, я сам.

— То есть как это чего? — удивился дед. — Да про то все знают. Батька твой — первый. Ведь Бородулины почти до самой войны в единоличниках ходили, ну, с ними еще Сорокоумовы да Серебряковы — Верки-то, киношницы, отец, А Николай Болотов первый был колхозный активист, все с твоим батькой вместе ладили. Им, Бородулиным-то с компанией, это, конешно, ни к чему было — колхоз и прочее, они резчики, с базара жили, а не от земли. Грозили им: и Золотову, и батьке твоему, и другим которым. А невдолге перед войной подстерегли Николая-то в Татарской сечи и избили безжалостно. Милиция потом долго искала, но не нашла, а сам он не видел кто. «По руке только, говорил, чувствовал — Гришки Бородулина дело». Вот оно как. А ты говоришь — «чего». Справедливости вот нет: Григорий-то как и вовсе не воевал, а Николай не вернулся…

Лена молча слушала все это и видела помертвелое лицо тети Нюры, слышала и горький шепот. Чего же ей стоило хлеб этот у Фани взять! А взяла…