Повесть о полках Богунском и Таращанском - [34]

— Одевайся! — сказал ему Петро.

— Не к чему, Петро Васильевич. Стреляй, — так легшей!

Петро вгляделся я лицо Кныра и понял, что тот ждет заслуженной пули.

Между тем стрельба вокруг почти затихла, на дороге показались всадники. Кныр свистнул, и всадники повернули к ним.

— Петро ранен в ногу, сани давай! — крикнул Кныр.

Два всадника повернули коней и помчались за санями, а остальные спешились. Они узнали Кныра и поздоровались с ним, не подозревая того, что перед ними предатель.

Когда подъехали сани, Петро сказал Кныру:

— Одевайся, собака! Садись в сани.

Кочубей еще не знал, как ему придется поступить с Кныром, но видел возможность раскрыть через него всех вожаков наглого заговора. Убивать Кныра сейчас было бессмысленно.

Мятеж кулаков был ликвидирован в результате получасового боя. Было взято около трехсот пленных и человек пятьдесят убито в бою. Со стороны красных убито было пять человек и ранено восемь.

После небольшой операции, немедленно сделанной Петру, он ночью потребовал к себе Кныра и, оставшись с ним с глазу на глаз, спросил:

— Что привело тебя к ним, почему ты пошел против нас?

К этому времени ему уже стало известно подробно о случившемся в Тупичеве — о ликвидации Кровопуска и смерти Шкилиндея.

— Я все лето работал на два лагеря. Кулаки нам платили хорошие деньги и требовали от нас, чтобы мы прежде всего вас, обоих братьев Кочубеев, убили. Вот я и ходил все возле тебя. Но я крепко тебя полюбил… и убить не мог.

Он замолчал, опустил голову и тяжело вздохнул.

— Помнишь, как мы спали рядом на кровати в Ивашковке и как у меня «нечаянно» — будто это я со сна — выстрелил наган и пуля пробила тебе кушак. Это мне надо было им показать свою работу, а убивать тебя я не хотел. Смазал… Хотя ты, конечно, меня убьешь теперь, но по чистой совести скажу, что не вижу я для крестьянства от большевиков вреда, как об этом кулаки там говорили. Душою я не с ними, и— сам знаешь — я сирота и батрак. Но деньги я брал у них и пропивал и за это должен был рассчитаться. Я сказал: «Убивать Кочубеев я не согласен, а восстание сделаю, как обещал».

Но Шкилиндей сказал мне: «А я твое восстание провалю. Плюнь ты им в морду, иди немедля в Красную Армию, а я за тебя тут ответ один буду держать и это дело расхлебаю, а ты свой грех искупишь, потому, что ты есть молокосос и не знаешь, как делаются дела».

Кныр поднял голову, испытующе взглянул на Кочубея.

— И вот, Петро Васильевич, я перед тобой, со всей правдой, как есть. А смерти я не боюсь, я того стою. И еще тебе скажу. Я знал, что Денис пошел на Чернигов со Щорсом. Ну, думал, восстание я им сделаю, а когда возьмем город — тебя я спасу. Такая была моя задача. А вышло, что, видно, это я тебя подстрелил.

— Ты что-то тут врешь. Будем тебя судить.

— Ой! Судить?! Лучше убей ты меня своей рукой зараз, я ж тебе сдался. А то б кому я еще сдавался?

— А вот я тебе со Шкилиндеем сейчас очную ставку сделаю, — сказал Петро, — тогда и посмотрим, чего ты тут мне наврал.

Петро рассчитывал, что угроза очной ставки со Шкилиндеем, о смерти которого Кныр еще знать не мог, заставит Кныра открыть всю правду. Но Кныр нимало не смутился. И Петро понял, что все это дело загадочное и его надо все-таки распутать.

— Если наврал — расстреляем, а если всю правду сказал — может, пригодишься…

ПРАВОФЛАНГОВЫЙ ОБХОД

Денис сидел на открытой веранде дома Коростовцев в трофейном графском полушубке и изучал карту похода. Рядом возились связисты, исправляя разрушенный телефон. С балкона был виден двор, в котором шла разборка и чистка лошадей. Эскадронный Писанка покрикивал на партизан:

— Скребницей поскреби, а нет скребницы — пятерней, холява!

Кто-то с озорством бросил:

— Подымай, подымай голос, эскадронный! Говори: «Как меня с хвоста поскребли, так и коня, сукины дети, скребите!»

Раздался смех. Но смех был не оскорбительный и не ядовитый, и Денис улыбнулся, соображая в то же время, как должен обходить Чернигов Щорс, и как устремится Колбаса в помощь Щорсу, и как ему совершить свои фланговый обход.

В это время во дворе взлетела песня. Песня была старинная украинская, о расправе с паном, хоть и начиналась с обычного для множества украинских песен вступления: «За горою, за крутою».

Но чего только не бывает за той «за крутою горою» в песне! И любовь к дивчине, и к широкому родному краю — «раю», и к родному Днепру, над которым казак умирает, к тому величественному Днепру-Славуте, что «чуден» при всякой погоде: и в бурю, когда «реве та стогне Днипр широкий», и при ясных звездах, когда он «держит все ясное небо на чистом лоне своем». Эта любовь к родной земле выстрадана веками угнетения со стороны чужеземцев и своих злыдней и отразилась вся в песне, созданной широкой душой народа, как буря и звездное небо в широком лоне Днепра-Славуты. В ней и удаль, и отвага, и народное горе — и чистые слезы погубленной любви девичьей и горькие материнские. В песне же и проклятие и назидание врагу. Все в той песне видно «за горою крутою» — во все концы света, на столетье назад и вперед. Песни эти полны и светлой женственной надежды и великого мужественного утверждения. И от века служат они опорой народному подвигу в борьбе за человеческое счастье и свободу.