Повесть о пережитом - [52]

— А он в каком корпусе?

— В туберкулезном. Открытая форма.

— А, черт его забери!.. Все равно, приведи ко мне!

Вэтэо опешил. Это же — карцер и этап!.. Он заглянул в пятый корпус к своему лагерному другу поделиться безвыходным и угрожающим положением. Лежавший на койке старик одессит услышал, поднялся.

— Давай халат! Я сойду за Шекспира! — решительно заявил он. — А что мине будет?..

Дневальный-театровед проинструктировал самоотверженного старика и доставил его в КВЧ.

— Фамилия? — спросил Лихошерстов, держась на расстоянии от коварных палочек Коха.

— Шекспир, Вильям! — не моргнув глазом, ответил одессит.

— Умеешь писать пьесы?

— А почему нет?

— Сколько на воле написал?

— Без малого — сорок.

— В театрах ставились?

— Об чем речь?.. Преимущественно в лондонском театре «Глобус»…

— Ишь ты какой!.. Статья?

— Шестой пункт.

— Шпион?

— Говорят, да. Пусть будет да.

— Срок?

— На полную катушку.

— «Герой»!.. Так напишешь за два дня пьесу?

— А почему нет?.. Не привыкать.

— Дневальный тебе сказал — какая нужна пьеса?

— Сказал. Мине нужен только удар камертоном. А музыка — будет!

— Иди исполнять!

— Исполня-ять?.. Сначала надо написать, — как бы не поняв, заметил старик.

— Исполнять мой приказ! — сурово пояснил Лихошерстов.

Через час «Шекспир» и его «антрепренер» все же были посажены в карцер «за выпад против офицера»…

…Медников с таким актерским мастерством, в лицах, нарисовал эту картину, что удержаться от смеха было невозможно. Мы все трое откровенно, во весь голос, хохотали. Проходивший мимо Лихошерстов покривился.

— Дисциплина! — резко сказал он. — В зале слышно.

Мы притихли…

Второе отделение началось сценкой из прежней постановки «Весны на Одере». Как всегда, с блеском играл Медников.[20] В прошлом году, после премьеры, его поощрили за великолепное исполнение роли советского генерала дополнительным питанием на три дня. Но мне казалось, что сегодня Анатолий с трудом вел сцену: его разбирал смех…

Саша Кравцов — бывший хорист Большого академического театра СССР — щуплый, с ястребиным лицом, спел «Я помню чудное мгновенье» и на бис — «Где ж ты, мой сад»… Кравцова сменил фельдшер восьмого корпуса Аксенов, в прошлом солист Иркутского театра оперетты, с выпученными голубоватыми глазами и сохранившейся актерской внешностью.

За кулисами, пока пел Аксенов, ко мне подъехал с разными лясами Эмир. А потом вдруг сказал:

— Следующим номером объявляй фельетон.

— Какой фельетон? В программе его нет.

— Подготовили. Объявляй!

— А кого прорабатывают?

— Тебя!

— Меня?! За что?

— За «мертвеца».

— Это же подло!

— Лихошерстов приказал…

— Не буду объявлять! — категорически отказался я.

— Тогда придется мне…

Эмир вышел к рампе. Со сцены он всегда почему-то шепелявил:

— Шченический фельетон! В роли медштатиштика наш «Карандаш». Ожившего мертвеца исполняет Олег Баранов!

Ложь была инсценирована…

Не дождавшись окончания концерта, я смыл румяна и ушел в барак, в тишину.

Ночью у меня поднялся сильный жар. Голова и лицо покрылось сыпью. Пришел Бачинский. Осмотрел.

— Нуте-с?.. Нуте-с?.. Перенервничали, молодой человек!

Поместили меня в четвертый корпус, в палату, где лежали агроном с Украины (умирал после инсульта), гитлеровский староста с «пляской святого Витта» и харбинец-радиодиктор, с которым я встретился на Новосибирской пересылке, сын русского белоэмигранта. От стен пахло плесенью.

Днем дважды появлялся в корпусе Баринов. Подходил ко мне, интересовался температурой.

Бачинский позвал меня в процедурную.

— Учтите, главный врач целый месяц не был у нас, а сегодня уже вторично. Это он к вам. Имеете солидную защиту!

— Преувеличиваете, Ярослав Владимирович. Баринов не защитник для нашего брата. Разве не знаете его знаменитую фразу: «Прежде всего я чекист, а потом уже врач»?

Бачинский задумался.

— Где-то я читал замечательную мысль: «Все победы начинаются с побед над самим собой»!

Однажды я вышел на корпусное крылечко. День был ветреный. Мошка притихла.

Неподалеку проходила Череватюк.

— Здравствуйте, гражданин начальник!

Она подняла голову.

— Здравствуйте.

Остановилась. Посмотрела в мою сторону. Скрылась в дверях канцелярии.

У меня внезапно созрело решение. Вернулся в палату… Карандаш стремительно забегал по бумаге: «Что я делаю?! Это невозможно! Я же заключенный!..» Но какая-то сила толкала меня.

Немного погодя я вошел в кабинетик Нины Устиновны.

— Была уверена, что придете, — сказала она, дымя папиросой. — Садитесь.

— Меня оклеветал Лихошерстов.

— Знаю.

Я положил на стол тетрадный листок. На нем:

«Секретарю партбюро лагпункта 02… От члена ВКП (б), заключенного № АА-775…»

Череватюк прочитала. Вскинула на меня глаза.

— У вас температура. Идите в корпус…

Томительно тянулись дни.

Вскоре я один остался в палате. Радиодиктор выздоровел. Старосту перевели в хирургический.

Баринов по-прежнему заходил в корпус, как бы мимоходом навещал меня, щупал мою голову.

— Сыпи меньше, меньше! — утверждал он.

Забежал как-то Ульмишек:

— Конокотину плохо.

Вслед за ним — Эмир:

— Тебе посылка с пенициллином. Завтра Лихошерстов привезет…

Появился Дорофеев.

— Прощай, Дьяков! Ухожу на этап. На авторемонтный!

Новость была неожиданной. «Проштрафился, что ли?»

— Со мной вместе уезжают и Котик, и Мишка из спецчасти… Так сказать, по «внутренним соображениям»… Начальники «регулируют»… Ну, и хрен с ними! Всюду есть человеки…