Повесть о печальном лемуре - [12]

— Я представляю, что пишу письмо другу, ну, скажем, тебе, но лучше бы кому помягче. И пока пишу, представляю, как он принимает написанное. Письмо это — личное, без внутренней цензуры, без робости и боязни что-то ляпнуть, сказать криво — ведь не для печати, не для читателей вообще — им до меня дела нет, да и мне до них тоже, а близкому человеку пишу и жду, что он скажет в ответ…

Писал Мишка свои рассказики мгновенно и по любому случаю. Как-то раз прочитал в маршрутке объявление: «Пропал тибетский мастиф, добрый, агрессии не проявляет, кличка Фил. Вознаграждение за любую информацию» — и тут же кинулся писать историю в духе Бима Черное ухо. Для начала со свойственной ему основательностью собрал немало сведений о породе. Об этих огромных, похожих на львов — разве чуть меньше — собаках упоминал еще Аристотель. В Гималаях они несли сторожевую службу в буддийских монастырях. Но их европейская история начинается только в середине XIX века: будущий вице-король Индии лорд Хардинг прислал щенка тибетского мастифа королеве Виктории. А позже сын Виктории, будущий Эдуард VII, привез в Англию еще двух таких собак. Вот от них все и пошло… Навострив перо, Михаил Сергеевич стал было описывать обстоятельства пропажи пса, но дело шло туго. И он решил освежить в памяти повесть Гавриила Николаевича Троепольского, над которой рыдал в юности, — не то чтобы украсть что-нибудь, а скорее в надежде получить некий толчок и сдвинуться с мертвой точки. И вот, поняв, до чего жалко выглядят его усилия по сравнению с этой замечательной и трогательной историей, он оставил свои попытки. К тому же Михаил увлекся другим и на время оставил рассказики. По-научному новое увлечение Михаила Сергеевича называется онейропоэтикой — если по-простому, то это изучение сновидения в художественных текстах. Заразил его этим делом их с Виталием Иосифовичем общий добрый друг Даниэль Клугер — о нем здесь то ли уже говорилось, то ли будет сказано (если кто и знает, как течет время в этой книге, то уж точно не автор). Ну Даня-то вообще утверждает, что Эдмон Дантес так и не выбрался из мешка, утоп стало быть, и вся дальнейшая история его мщения — всего лишь предсмертный бред, порождаемый мозгом в условиях дефицита кислорода. Надо отдать должное продуктивности этого бреда: два толстых тома, миллионы экземпляров, десятки экранизаций… Даниэль, естественно, приводил по этому поводу свои резоны, упирая на хаотичность, дурную выстроенность второго тома «Графа Монте-Кристо», где изложение больше похоже на обрывки сна отчаявшегося человека. Вообще, эту сновидческую линию он видит в самых разных произведениях. Вот и все события в Москве и в Иерусалиме, описанные Михаилом Афанасьевичем Булгаковым с такой мощью, Даниэль предлагает считать всего-то видениями умирающего в психушке Мастера. Там и впрямь много сцен, похожих на кошмарный сон: то покойница является к Римскому — и резиновая, покрытая трупной зеленью рука открывает шпингалет окна, то берет оборачивается котенком… Ну чем не сон? Надо думать, ни Александр Дюма, ни Михаил Булгаков такого прочтения не предполагали, но, уверен, они оба послушали бы Даню с большим интересом. А уж Джозеф Аддисон — был такой поэт-писатель-драматург-философ-политик, всего понемногу, аккурат на границе семнадцатого и восемнадцатого веков — писал в журнале «Наблюдатель», что сон тела до невероятия освобождает разум и тот улетает в такие выси, сплетает такие фантазии, которые бодрствующему и не снились (вот и разбери эту фразу — ясное дело, если он бодрствует, что ж ему может присниться?). Ну да, Платон (вроде он) называл тело темницей души, так что, когда тело засыпало (считай: охрана вырубилась), душа вылетает на волю и давай фантазировать… А уж предсмертный бред, вовсе отринувший бренность, приводит к чудеснейшим озарениям. Да и правда, кому не приходилось, проснувшись, попытаться поймать за хвост ускользающий образ, красивую идею из сна, но — вотще, изложенная пресным языком уже бодрствующего человека, она кажется скучной, невнятной, даже пошлой.

Так вот, на Мишу эти Данины мысли подействовали самым продуктивным образом, и он тоже принялся сочинять историю — попроще и покороче, но вполне душещипательную. Жила-была семья, и постигло ее горе: у дочки поражены почки, нужна пересадка, и отец отдает дочке, тогда еще ребенку, свою почку. А через годы (тут Миша собирался выстроить вполне капитальный роман) всяких семейных коллизий, взаимных измен и прочих страстей супруги развелись, причем дочка осталась с матерью (которая в представлении автора сука распоследняя и видеться с ребенком отцу не дает). Ну вот, живут, стало быть, супруги поврозь, жена нашла нового мужа, дочка потихонечку отца забыла, а тот мыкается, то пьет, то бросает, женщин меняет, но душой не прирастает ни к кому и страшно тоскует по своей кровиночке. И вот обнаруживается у него неоперабельный рак (может, как раз на оставшейся почке разместился, этого Миша пока не решил), и осталось ему жить ничего, лежит он запущенный, неухоженный, страдающий в какой-то провинциальной больничке — и тут приходит к нему красивая молодая женщина, глянула: Боже! Слезы, то-се… Дочка папу разыскала, стерва мать все же рассказала ей, кто ей жизнь спас в детстве. Леденящая душу сцена, дочка везет папу в Германию (отдельно — пишет Миша примечание для себя — решить, откуда у нее деньги: то ли продала квартиру, то ли муж у нее богач), над ним трудятся лучшие врачи, спасают. И вот, еще слабый, он сидит в лонгшезе в каком-то заморском санатории, птички поют, кругом цветы и всяческая благодать, дочка держит его за руку, к нему с виноватой улыбкой приближается пожилая, но все еще приятная на вид дама — это ж его бывшая жена. И тут сознание, а с ним и жизнь покидают героя. Все это было предсмертным бредом. Надо сказать, что Миша настучал сотню с лишним страниц этого романа, когда решил отказаться от этой затеи по вполне пустяковой причине: добрый приятель, доктор Борис Игоревич Раунд, авторитетно сообщил ему, что пересадка ребенку почки взрослого человека невозможна. Глупо, ох как глупо было бросать работу из-за такой мелочи. Но, думаю, причина была другой: ну не рожден был Миша для длинных, с долгим дыханием романов. Его удел — рассказики.