Он снял черную папаху, портупею с кобурой и устало опустился на разостланную бурку. Положил намозоленные эфесом ладони под острый подбородок и стал смотреть в ту сторону, откуда вот-вот должно было появиться солнце.
Скоро лазурный кусок неба над степным срезом раздвинулся, будто там, за горизонтом, какому-то великану стало тесно, и он пытался подняться, вырваться на простор. И когда в светлый, чистый окоем неба врезались первые раскаленные штыки лучей, все вокруг заиграло пестрой смесью красок. Степь задышала терпким ароматом майского разнотравья.
Кругом стояла тишина, изредка нарушаемая хрумканьем коней, пасущихся по склону лощины, да голосами коноводов или дозорных.
И вдруг впервые за последние шесть лет до его сознания дошла такая, казалось бы, простейшая деталь бивачной жизни: он рассматривает придонскую степь, празднично украшенную донником, клевером, ромашкой, глазами все того же очарованного мальчишки, которого судьба закинула когда-то в аргентинские прерии, и неохватные заросли бородача, пырея, бизоньей травы в отблесках затухающего костра казались ему тогда сказочными…
От этой необъятной тишины, неповторимого привкуса травяного аромата у него слегка закружилась голова, сами собой смежились веки. Захотелось уткнуться лицом в жесткую, как кошма, землю и уснуть. Так, чтобы снялась усталость многотрудного перехода из Бахмута до этой крошечной станции Обливская.
Его отряд последним уходил из городка. Может быть, он продержался бы еще день, другой, но после сравнительно спокойной ночи на рассвете его разбудил Никола Князский:
— Дундич, беда! Паровоз угнали!
На том месте, где с вечера стоял паровоз, толпилось десятка два бойцов. В центре плотного круга, возле рельсов, лежал человек. Это был часовой, которому Дундич велел закрыться в будке локомотива и открывать только на пароль. Пароль, кроме командира, знали его заместитель Джолич и разводящий Негош. Негош был тут же и выжидательно глядел в сторону открытого семафора.
— Где Благомир? — спросил Дундич, бегло оглядев собравшихся.
— Исчез, — ответил из-за спины Князский. — Чемодана нет, ординарца нет, и коня нет.
Дундич осмотрел убитого часового: у расстегнутого ворота чернела ножевая рана. Кровь тонкой струйкой стекла на песок: около шпал темнело пятно. Дундич нагнулся, высмотрел повторяющийся отпечаток каблука с тремя полосками подковки. Такие каблуки были только на ботинках Джолича.
Последние дни Благомир все чаще и чаще поговаривал о желании вернуться на родину.
— Надоело мне все это, — сказал он как-то Дундичу. — Воюешь, воюешь, а за что? Хоть бы на ладонь плюнули.
— Деньги тебе нужны? — быстро спросил Иван.
— А за так, у русских говорят, и чирей не вскочит.
За обшлагом шинели Джолич хранил листок, в котором кайзеровские власти призывали интернационалистов вернуться домой.
О чем только не писалось в листке. А главное — что дни Советской республики сочтены. Не сегодня, так завтра генерал Юденич войдет в Петроград (и, зная это, правительство Ленина заблаговременно переехало в Москву, но перемена мест не повлияет на итоги), от Совдепии уже отделились Украина и Кавказ, Прибалтика и Финляндии, ни одно ханство, ни один эмират не поддерживают Ленина, и, наконец, Дальний Восток и Сибирь находятся в руках адмирала Колчака и чехословацкого интернированного корпуса, а Поволжье, от Самары до Царицына, выходя из подчинения центральному правительству, создает свою республику с учредительным собранием. И, как бы между прочим, немецкое командование сообщало, что англичане оккупировали все порты и крупные города русского Севера. Выходило, что у Советской республики ничего практически не оставалось, разве что Москва да Питер, Казань да Царицын, ну еще кое-какие центральные губернии, в которых даже в доброе время хлеба не было, а теперь и говорить не приходилось.
Они поссорились. И когда был получен приказ двигаться к Царицыну на Волге, Благомир предал русскую революцию, которая вот уже полгода захлебывается кровью…
Измены Дундич простить не мог. Конечно, паровоз ему не догнать. Джолич, попав к швабам, вынужден будет рассказать об отряде, обороняющем Бахмут. Дундич приказал сняться с позиции и идти на соединение с Пятой армией. А Джолич… Как сказал суровый Негош, его надо считать серой накипью на голубой стремнине весеннего половодья.
Эшелоны отступающей Украинской армии Дундич догнал только через три дня, возле маленькой станции. Вот она, верстах в трех отсюда. Одноэтажная коробка с красной крышей. А рядом со станцией, как часовой, круглая водонапорная башня. В обе стороны от вокзала километров на десять — двенадцать растянулись, словно хуторские улицы, эшелоны вагонов и платформ.
