Повесть о горе-злосчастии - [2]

Дмитрий заперся у себя в спальне, открыл потайную дверь - и мимо покоев неверной Марины выбежал в каменный зал. Грохот алебард, выстрелы и треск ломаемых стен не были здесь слышны, даже набат казался слабее. Вспоминая и пугаясь убийц, поднимавшихся к кому-то по винтовой лестнице, чувствуя приближающееся удушье, он подбежал к окну, не глядя, прыгнул вниз. Боль сковала его, и он понял, что Иерусалим недосягаем.

Протягивая руки к открывающимся окнам, судорожно пытаясь зацепиться хоть за что-то, Павел ошалело ощущал свое падение в настоящее. Проносимый невидимым течением через квадраты восставшей против игрока шахматной доски, Павел наблюдал гибели и рождения, лежащие на его пути.

Необратимо в спальне душили кого-то шелковым шарфом, стреляли по каре, окружающему медную статую, взрывали самодельной бомбой карету, и какой-то полуграмотный мужик в подвале в упор расстреливал малолетнего гемофилика.

"Неправильно это", - почувствовал Павел всем телом, но ущерб-ность мозга парализовала его, и все, смешавшись, исчезло.

- Просим тебя, Марфа, благослови сына своего на царство.

- Не гоже нам, бояре, в цари-то лезть. Михаил понял, что мать, следуя верным уже традициям, отказывается только для виду, и ему показалось, что перед коронацией обязательно будет бунт и мятежников придется расстрелять на площади из пушек.

- И разве нет достойнее нас и родовитей, - продолжала Марфа, - Почто вы бередите мне сына, он же малой совсем.

- Марфа, - вступил бас так, что Михаилу показалось, будто воздух вокруг него разорвался, разнося на части и крыльцо, и его самого, и облака, обтягивающие небо. - Благослови сына, благослови, люб он всем, ох как люб! Посмотри, что мы привезли с собой. И неопрятные дядьки скинули покров с чудотворной иконы.

Марфа взглянула на благородные цвета, золотистый, коричневый, голубой смешались у нее в глазах, накладываясь на окружающий мир (солнце уже светило вовсю, капало на землю с крыш). Она упала на колени, заплакала, замолилась.

- Молись, сын, молись, ты царь теперь!

Михаил, увлеченный новым и необычным страхом - боязнью порезаться почувствовал, как кто-то с грохотом выстрелил в него облаком огня, встал на колени и увидел перед собой новые лица и плачущую мать.

С Дмитрия сорвали царский костюм, обрядили в грязное тряпье.

- Эй ты, сукин сын, кто ты такой? Кто твой отец? Откуда ты родом? издевалась невыносимая харя.

"Кто я? Если бы я знал, кто я, не был бы я здесь. И над телом они будут глумиться, таскать будут по всему городу, и закопают без гроба, а потом опять выкопают, и сожгут, но я вернусь, все равно вернусь."

И ответил:

- Всем вам известно, что я - ваш венчанный царь, сын Ивана Васильевича.

Знающий все, он не захотел сознаться.

- Ну скажи же, - бубнил пьяный изрядно Мефодиев, - ведь ты же врал мне про своих дружков в котельной, про сказочников.

- Про магов, - вяло включился в течение реальной жизни Павел.

- Ну про них, про себя - врал ведь. Ведь ты не можешь ничего, ты же ненастоящий, в тебе силы-то нет, ты не преграда, ведь скажи, врал? Ты же стол передвинуть не можешь уже третий год, а клялся, что поезд остановишь.

- Нет, - сказал Павел и поднялся, зацепившись за что-то боком. Пустая консервная банка упала и, медленно откатившись, замерла. Лик Непорочной Девы смотрел на него с необъяснимой печалью.

Мефодиев вздрогнул, прослюнявил еще раз слово "ненастоящий" и затих, забыв про жизнь и ее причину.

Яму брезгливо раскапывали трое.

Как ни велика была ненависть, боялись с размаху резануть по покойнику. Но все равно задели. Подгнивающий труп вытащили из ямы и расступились, ощущая недоумение, которое должно было вытеснить новой заботой.

Павел прогремел кирзой по деревянному настилу, споткнувшись, шагнул с него на шпалы и пошел к повороту полотна. Было совсем темно, только ладони покалывало искрами могущества, и они светились, как погруженные в море.

"Мы грудью проложим себе, - сказал Павел, остановился и вытянул руки вперед. - И еще: наш паровоз, вперед лети!" Машинист электрички, вылетев на своей оскаленной машине из-за поворота, не смог испугаться, рванулся к тормозам, но труп Павла, расчлененный и разбитый, не нуждался уже в остановке.

Измученное тело сожгли, зарядили пеплом пушку, повернули ее ртом на Польшу, и горячий воздух выстрела размешался в окружающем холоде, не оставив следа.