Повесть о детстве - [109]
— Смотри, смотри, — Шера дернула его за рукав, — по шесть всадников в ряду. А лошади какие!
Сема посмотрел на фыркающих, строптивых коней, и, хотя он по-прежнему боялся лошадей, сейчас он готов был немедленно сесть в седло и вместе с этими незнакомыми людьми, вместе с Полянкой и Антоном двинуться на противника. Конечно, он меньше любого из них. Это правда! Но разве отец прогнал бы его?
— Ты уже попрощался? — спросил его Пейся.
— Нет, — ответил Сема и вздрогнул. — Надо идти!
— За это время можно было десять раз попрощаться и поздороваться, — усмехнулся Пейся.
— Я был у комиссара… — рассеянно ответил Сема. — Ты простился? А ты, Шера?
— Я не пойду, — тихо сказала Шера, — я не люблю прощаться. Это всегда плохо. Становится так грустно. Человек куда-то уезжает, а когда ты его увидишь?.. Люблю, когда приезжают, люблю встречать, здороваться. Это весело, хорошо. А прощание…
— Ну, оставайся, — хмуро ответил он и подумал, что все-таки что-то правильное есть в словах Шеры. — А я пойду! Не могу я так.
Матрос сидел на низеньком камне и задумчиво вертел в руках бескозырку с цветной лентой. Сема подошел и молча стал подле него. Полянка не заметил его прихода. Сема смотрел на матроса, на его порванные смешные «лаки» и думал: кто этот человек и почему он так мил ему? И почему стыдно в этом признаться мужчине, почему всегда так неловко говорить хорошие слова человеку?.. Вот завтра опять будет утро и день, и кто крикнет ему или Пейсе — «шлюпочки»? Кто пойдет с ними?.. Какая-то большая, томящая душу нежность охватила Сему, ему захотелось погладить обросшее лицо Полянки, прижаться своей щекой к его щеке и сказать ему что-нибудь необыкновенно приятное, чтобы матрос сразу догадался, что Сема любит его. И еще какие-то мысли пришли ему на ум, и было как-то тоскливо и радостно сразу, и было приятно сознавать, что на свете в одно время живет так много хороших людей.
Но сказать все это Сема постеснялся… Матрос сидел на камне с винтовкой за плечами, в черной куртке с широким поясом, и тяжелый кольт лежал на его коленях.
Сема прикоснулся рукой к теплому затылку Полянки и глубоко вздохнул.
— Ты, Сема? — обрадовался матрос и, подвинувшись, уступил ему часть камня. — Садись, шлюпочка, посидим рядышком на прощанье! — Он положил руку на плечо Семы и крепко прижал его к себе. — Маленький ты еще, Сема, — ласково сказал он, — во флот не подойдешь!
Сема молчал.
— Что ж получается, Сема? — заговорил опять матрос. — Получается, что расстаемся. И нет больше нашего отряда молодежи! Уходит на фронт Антон, и я, старый черт, тоже на фронт иду, Сема. Не в моем духе на камне сидеть. Смотрю я в твои глаза, Сема, дюже ты мне по сердцу пришелся, и жалею, что не вижу своего братишку меньшего. Тоже, наверно, такой герой! — Матрос помолчал, поправил ремень на плече и, вытащив большой, похожий на косынку платок, кашлянул в него и вытер губы. — Но ты не думай, хороший мой, что отряду нашему конец. Ему, брат, расти и расти. И когда-нибудь, Сема, ты старый будешь, а я себя потеряю сам не знаю где, вспомнишь ты, как приезжал в местечко матрос и хотелось ему сколотить отряд — и не вышло, потому что дела неотложные встретились… Храни ты мою бумагу, Сема, — добавил тихо Полянка. — Будет у тебя когда-нибудь билет нашей партии, ты эту бумагу не выбрось, а в билет положи…
Сема обнял колени матроса и прижался щекой к холодной рукоятке кольта.
— Сигнал нам, — сказал Полянка и осторожно приподнял Сему. — Дай хоть поцелую тебя, шлюпочка. — Он вытер губы и, крепко поцеловав Сему, вскочил на коня.
Конь зафыркал и встал на дыбы. Казалось, и ему не хотелось уходить со двора, но матрос крепко притянул поводья и стремглав вырвался из ворот. Сема что есть силы побежал за ним. Мелькнула цветная ленточка, махнул бескозыркой Полянка, и вот уж ничего не видно — далеко по чужой дороге скачет матрос…
Теперь уж и минута была трудна в одиночестве. Из дому Сему тянуло на улицу, с улицы — в дом, и нигде не находил он покоя. Все еще не верилось, казалось, что вот сейчас выйдет из-за угла Полянка и скажет:
«Шлюпочки! А не уехал я вовсе».
Но матрос не появлялся, покинул местечко Моисей, и даже Антон оставил их. Забегал Сема во двор и подолгу смотрел на желтый рябой камень. Вот тут сидели они на прощание, и что-то хорошее говорил Полянка. Где он сейчас? Потом заходил Сема в дом, в комнату, где часто собирались они, и, задумчивый, стоял у пыльной фисгармонии. Кто покажет, как собирается гроза? Кто покажет гром? Молчит ящик, и даже черные клавиши теперь не играют! И не был Антон первым другом Семы, виделись они редко, а все-таки и его не хватает сердцу…
Куда пойдешь? Даже Пейся приумолк, и только Шера, набравшись смелости, пыталась утешить Сему. Стоило ему вспомнить матроса или Моисея, Шера торопливо заговаривала о своих делах, и он, забываясь, слушал ее.
— Если у человека легкое ранение, — рассказывала она, — надо поскорее промыть ранку борной. А потом… Сема, куда ты смотришь? Я тебе интересные вещи говорю, а ты засмотрелся на забор.
— Я нечаянно… — смущенно признавался Сема. — А если, допустим, разболелся живот, что тогда? Или вдруг в горле шишка?
