Повесть о Болотникове - [39]

— Я — пахарь, пашущий землю, — тихо сказал Болотников, — пашу и буду пахать ее, доколе не родит она плод…

Утром «воры» повесили кашевара перед городскими воротами (у него нашли яд). В стане узнали и об измене Фидлера.

— Эй, немец! — кричали оттуда. — Такова честность ваша?

А калужане сходились к воротам, смотрели на кашевара и говорили:

— Лихо ремесло на столб занесло!..

С теплыми днями не стало в городе хлеба.

— Ай месяц май, тепел, да голоден! — говорили «воры». — В Тулу уйти бы, там-то и запаса вдоволь и помочь не малая — Шаховской да царевич Петр.

Вскоре узнали: князь Телятевский разбил воевод на реке Пчельне, идет к Калуге.

Болотников позвал Заруцкого, молодого «воровского» атамана, и спустился с ним в подземный ход.

Потом «воры» стали сносить туда пузатые черные бочки и всякий боевой «запас». А торговые люди зашептали: «Уйти мыслят!» И вот подул ветер на город. На поле зажгли хворост, двинули туры и покатили груды горящих дров к городской стене.

Калужане закричали.

Сплошной дровяной вал трещал, протянув над рекой мутные космы дыма.

Огонь с ревом сокрушал валежник, объедал бревна; на стены летели головни и уголья…

Болотников вышел из подземного хода. С обрыва было видно — за низкой дымовой завесой наступали воеводы. Он подождал, пока огонь стал совсем близок, и кинулся к устью глухого, уходившего под землю лаза.

— Запаляйте! — сказал он.

«…И тако подняся земля и с дровы и с туры и со щиты и со всякими хитростьми приступными…»

«Воры» выскочили из Калуги и погнали воевод.

4

Двадцать первого мая Шуйский вышел «на свое государево и великое земское дело». Взяв и разорив Алексин, он пришел под Тулу, где затворились Болотников, Шаховской и «Петр».[65]

Стотысячная рать стала по обеим сторонам Крапивенской дороги. В большом полку — Скопин-Шуйский, в сторожевом — Морозов. Близ реки Упы — «наряд»: пушки с потешными прозвищами — «Соловей», «Сокол», «Обезьяна». При Каширской дороге, за ольшаником и гущей ломкой крушины, — казанские мурзы, черемисы и чуваши.

В низине лежала Тула, приземистая, за стеной, со своими четырьми воротными башнями. Пушистый болотный седач и темно-зеленый сабельник покрывали поле. Выблескивая из травы, проходила под стеною и дальше текла городом Упа…

Люди всходили на стены, втаскивали наверх пушки, мазали деревянным маслом горелые стволы пищалей. За рекою был стан. Иногда ратные подбегали близко, кричали: «Эй, Тула, зипуны вздула!» — «Ждала сова галку, да выждала палку! — отвечали „воры“. — Так и с вами будет: всем вам царь по шишу даст!..»

Близ Кузнечной слободы в грязной воеводской избе лежал Болотников, со вздутым горевшим плечом, медленно приходя в себя после того дня, как встретившие под Тулой воеводы загнали его в город…

…Тогда у Калуги «воры» взяли большой запас. В семи верстах от Оки Болотников встретил Телятевского.

Старый, с белыми насупленными бровями князь сказал:

— Таково-то! Был у меня в холопах, а нынче стал надо мной воеводой!

— Какая обида была, — ответил Иван, — о том не помню. А молви-ка, где нынче сын твой Пётра? Да сказывай, пошто против царя стоишь?

— Петра — в Туле, — сказал Телятевский, кладя руку на грудь. (Блеснули голубым связанные из колец доспехи.) А против царя мы встали за его кривду и ложь. Издавна у нас вражда с Шуйским…

…В Туле Иван увидел Грустинку. Он не обрадовался ей и сам себе удивился, что так зачерствел за эти годы. Она стояла на забитом телегами дворе, все такая же, со слепым взглядом, с иссиня-черной, перекинутой через плечо на грудь косою. Молодой Телятевский вышел из избы, опасливо метнул по двору глазами. И тут Болотников закипел и медленно, тяжело двинулся к Петру.

— Полно! — глухо сказал он. — Не срок ли тебе дать ей волю?

— Ступай, ступай! — низким, густым голосом сказала Грустинка, не узнавая Ивана.

Петр усмехнулся и двинул насупленными, как у отца, бровями.

— А на што ей воля? Ныне меж нас любовь да совет.

— Любовь да совет?! — закричал Иван и схватил Петра нывшей от раны левой рукою. — А от кого она вне ума стала? Да мыслишь, не знаю, кто ее, сироту, на цепи держал?!

Грустинка кинулась к ним, оттолкнула Болотникова и заслонила Телятевского.

— Ступай, ступай! — низким, густым голосом сказала она. — Не тронь Ивашки мово, не обижай, княжич!

— Княжич?! — прохрипел Болотников и воззрился на них, кинув руку на саблю.

— Таково она всех кличет, — с усмешкой сказал Телятевский, — не тебя единого.

— Ну, худые ваши любовь да совет! — крикнул Иван и добавил сквозь зубы: — Посек бы тебя, князь, кабы не она!..

Болотников привстал и потянулся к ковшу на столе — пить. В избу вошли Юшка Беззубцев и крепкая, с веселым румяным лицом баба.

— Не легчает? — спросил Юшка. — Я вот лекарку те привел. Догляди-ка воеводу, женка!

— Пулька тут либо стрелой ударило? — спросила баба, дотрагиваясь до замотанного холстом плеча.

— Саблей, — сказал Болотников. — Саднит да жжет, будто пить просит.

Женка осмотрела руку.

— Ништо, — проговорила она. — Даве зрела недужного, так у него рана в боку грызет, а кругом красно и синь, и та рана зовется волк. Вот то худо.

Она вынула из посконной торбы охапку сухих трав, взяла узкий зубчатый лист и, намочив в воде, приложила к ране. Длинный пахучий стебель упал Ивану на грудь.