Повесть моей жизни. Воспоминания. 1880 - 1909 - [25]

Через неделю мы уже устроились на новом месте. Тетя с дядей так привыкли к кочевой жизни, что устройство на новой квартире не занимало у них много времени. К тому же у них не было никакой привязанности к вещам. У них никогда не было того, что называется «обстановкой». Было минимальное количество необходимых вещей, по возможности удобных, но совершенно не претендующих на выдержанность стиля и даже на красоту.

Тетя, умея шить, не обладала талантом к женским рукодельям и не привила его мне, так что у нас не было никаких салфеточек, ковриков, скатерок и изящных безделушек на этажерочках и столиках. Все было просто, чисто и удобно, но очень скоро жилье приобретало их особый индивидуальный отпечаток, жили ли они в Петербурге, в провинции или в сибирском захолустье.

Такой же приблизительно тон был и в квартире Короленко, особенно, когда они устроились отдельно от матери и сестры, хотя и в одном с ними доме. У Эвелины Осиповны от ее польского происхождения сохранилась склонность по возможности украшать свое жилище, так же, как склонность соблюдать некоторые, установленные традицией, обряды. Впрочем, она давно примирилась с неверием детей.

Она была удивительно милая, любящая, по-польски тонкая, деликатная женщина, ни в чем не стеснявшая своих детей, плативших ей самой горячей любовью. Да ее и нельзя было не любить, и к ней привязывались все, бывавшие у Короленок.

Владимир Галактионович нежно любил и мать, и сестру, и своих маленьких племянников. Все, что случалось внизу, у матери и сестры, какие-нибудь неприятности, болезни детей переживались им так же, как и происходившее в его собственной семье.

Помню один характерный эпизод. Дети его сестры заболели скарлатиной. Старший, единственный мальчик в обеих семьях, умер за одни сутки, раньше, чем доктор определил болезнь. Вслед за ним заболели две младшие сестры уже явно скарлатиной.

У самого Владимира Галактионовича были в то время две маленькие дочки, и жена его, само собой понятно, боялась для них заразы, чрезвычайно опасной в младенческом возрасте.

Все сношения между верхом и низом были прерваны. Но Владимир Галактионович придумал выход в этой трагической ситуации. Он не мог остаться в стороне, не мог не придти на помощь сестре и матери. Спускаясь вниз, он оставлял на открытой террасе все, что на нем было, включая обувь, и надевал заранее приготовленную смену. Возвращаясь, он опять переодевался и становился абсолютно безопасным для своих детей.

Его дочери не заболели, хотя он раза два в день навещал сестру, ходил для нее в аптеку, за доктором, ободрял ее и мать, ласкал племянниц и вносил тепло и свет в пораженную горем и тревогой семью.

Но дело было зимой и, несмотря на крепкое здоровье Владимира Галактионовича, переодевание на морозе в обледеневшую одежду не прошло для него даром. Он сильно простудился, не обратил на это никакого внимания и в результате потерял на всю жизнь слух на одно ухо. Наверное, если бы он и предвидел это, он поступил бы так же.

И так же или аналогично он поступал не только ради близких, кровных родных, но и ради каждого, нуждавшегося в его помощи. При виде горя или серьезной беды, постигшей кого-нибудь из окружающих, он забывал о себе, поглощенный исключительно желанием помочь.

Но не было в нем и тени сентиментальности. Растрогать его слезами и жалобами было нелегко. Он безошибочным чутьем умел распознать истинное горе и оставался равнодушен ко всему наигранному, искусственному.

Скоро его отзывчивость стала известна многим в Нижнем. В его двери постоянно стучались разные несчастливцы, и редко кто уходил без поддержки. Жена его вскоре привыкла не находить в платяном шкафу то старого пиджака или брюк, то поношенной, но еще годной пары ботинок. И, конечно, не всегда они оказывались на плечах или на ногах человека, которого приводила безвыходная нужда. Разумеется, обеспеченный человек не шел за такими вещами — деньги Короленко давал только в исключительных случаях. Но и бедняк не всегда мог устоять против искушения. Случалось — пиджак Короленко оказывался в трактире, а злополучный владелец приходил к нему вновь в прежних лохмотьях.

В Короленко это не вызывало праведного гнева. Он знал, что человек слаб и только злостные, неисправимые пропойцы не могли рассчитывать на подмогу.

Как только он поселился в Нижнем, его заинтересовала местная жизнь и люди. Он не хотел быть в этом городе чужестранцем, случайным проезжим. Его интересовала жизнь самых разнообразных слоев населения, не только в самом городе, но и в губернии. Иногда он просил взять его на статистическое обследование, например, Павловского района, где занимались кустарным промыслом. Он как будто чувствовал, что уклад жизни кустарных артелей, картинами которого так восхищались народники, весьма далек от истины. Побывав несколько раз в Павлове, и вместе со статистиками, и один, он хорошо познакомился с неприглядной действительностью. Результатом явились его «Павловские очерки». Их трудно было читать равнодушно, такие страшные картины они изображали. Забитые, совершенно отупевшие от ужасных условий жизни и беспросветной работы, продолжавшейся чуть не круглые сутки, в которой участвовала вся семья, включая шести-семилетних детей, кустари получали за нее жалкие гроши. Скупщики эксплуатировали их ничуть не меньше, чем фабриканты рабочих. А изделия их, выработанные адским трудом, отличались скверным качеством. Их ножами и ножницами можно было только «дым резать». Борьба неорганизованных, отупевших кустарей со скупщиками была еще безнадежнее, чем борьба рабочих с предпринимателями.