Повесть и рассказы - [42]

Напрасны были наши волнения по поводу того, что не все будет понятно. Зрители точно и бурно реагировали на все смешное и грустное, и мы получили не меньшую радость, чем они.

Усталые после двух спектаклей, мы легли спать в местной гостинице — маленьком саманном домике из трех комнат.

Почти всю ночь лил дождь, и утром поселок, который, кстати, существует уже десять лет, стоял неуютный, без единого деревца, на раскисшей земле, под сырым небом. Люди, задрав брюки и юбки, прыгали как козлы в тщетной надежде почувствовать под ногами более сухое место. Все равно противная, как раскисшее мыло, грязь бесстрастно охватывала и засасывала все, что к ней прикасалось.

Она комьями лежала везде — в столовой, в клубе, в гостинице.

За десять лет — ни одной мощеной дороги в поселке. Десять лет люди покорно скачут по грязи после каждого дождя. А ведь в прошлом году здесь почти все ждали заявки на машины. Не любит людей хозяин «Русской Поляны».

Утром, в девять, мы тронулись в путь по неверной грязевой жиже. Впереди, кокетливо виляя задами, танцевали вальс машины. Наш шофер нащупал твердую полосу, и мы, разбрызгивая грязь, рванулись вперед, но вдруг машина истошно взвыла и, беспомощно качнувшись, остановилась… Шофер нам что-то пробормотал, но по знакомому ритму мы поняли, что он крепко ругнулся, затем сказал: «Давайте, ребята, тащить».

Открыв дверцу, мы опустили ноги на землю, но земля расступилась, и мы очутились по щиколотку в липкой, скользкой глине. Мокрый ветер шлепал нас по щекам, мы тянули машину. Мотор минорно ревел, тряпки грязи, величиной с блюдце, прочно наклеивались на наши пальто, но нам было не до этого — вечером в городе должен был состояться спектакль.

Вдруг «Победа» сдвинулась, и мы, радостно втащив внутрь наши ноги в пудовых грязевых галошах, тронулись дальше. Остальные машины совершенно исчезли из виду.

— Ничего, они нас наверстают, — сказал шофер, яростно ворочая рулем, чтобы удержать машину от постоянной тенденции ехать поперек дороги. — Нет, на профиль я не поеду — сразу очутимся в кювете с головой в руках. Что делать будем?.. Куда ты! — завопил он, осаживая машину, как норовистую лошадь. — Вот так твою, господи, прости, чуть в яму не влетели!

И в открытое окно в лицо Герману Новикову полетели брызги густой грязи, и он превратился в рябого негра с веселыми синими глазами. Это было так смешно, что километра три мы неудержимо хохотали, но вдруг машина ткнулась во что-то, подскочила, остановилась, и мы уже без всякого приглашения вышли в жидкую, чавкающую грязь.

— Давай поднимай передок! — кричит мне в азарте маленький шофер, сдвигая двумя грязными пальцами свою шляпу на затылок, потом, взглянув на меня, добавляет: — Ах, черт возьми! Насажал бабов! Нажимай, да не очень газуй! — командует он Аркадию, севшему за руль.

Мы тоже нажимали что есть силы. Проклятая грязища хватает нас за ноги, сдирает галоши, туфли, она явно не хочет нас выпускать из своих мягких, цепких черных лап. Вдруг она неизвестно почему начинает медленно двигаться.

— Ну зачем мне это надо было? — сетует шофер, вытирая потное лицо и оставляя на нем причудливые черные полосы. — У меня жена молодая, Анна Ивановна, мне еще с ней жить надо — ведь это же я всю войну прошел, а такого не видел. Ведь это все здоровье изложишь на такую мотню! Я умру — она замуж выйдет, с моим приданым ее каждый возьмет. Я люблю жить богато, чтобы все было, у меня талант по торговой части, а торговым способом скорей всего забогатеть можно: пойдешь на охоту, гусей шестьдесят — семьдесят набьешь, продашь, насолишь; у меня две перины пуховых, да два одеяла дома, да два продал, немало взял, одно сыну в приданое оставил, — женится, неизвестно, кого возьмет, может, какую бедненькую — юбчонка, штанишки на себе есть, а в чемодане гребенка да зеркальца гремят — ни простынки, ни одеялишка нет, а вот оно и есть. Огород развел — не то, что у вас, в больших городах, — ни тебе огородика, ни садика — живете вы там как звери.

Поросят кормлю — продам, да еще кой-какой доход от своего служебного дела имею: прогон за город — надо взимать, а за обратно — не полагается. Ну, туда свезешь — возьмешь, а обратно кого-нибудь посадишь — опять возьмешь. А уж отдавать в государство не полагается, — значит, денежки мои. Так и вертишься.

В это время мы въезжаем в лужу, которая тянется километров сорок.

Сначала наша машина превращается в колесный пароход, а когда она собирается стать подводной лодкой, то оказывается неподготовленной к этой функции: в мотор попадает вода, и мы останавливаемся буквально среди черного моря. Грязь высыхает и плотно замуровывает нас в машине — не вертятся ручки, не открываются стекла, и шофер, как в амбразуру дзота, всматривается в щель, оставляемую хрипящим, задыхающимся «дворником», сложив руки на руле, уныло ожидая, пока высохнет вода, попавшая в мотор.

Мы приклеились к полу и тоже устало помалкиваем. Мимо нас по профилю ползут грузовики с зерном. В этом году засушливое лето, пшеница высотой с локоть, но все же налилась от первого же дождя, и ее бережно и поспешно убирают. Но кто-то плохо хозяйничает в этом районе — везут пшеницу в открытых грузовиках, без брезента, дождь обильно поливает ее, а в отверстия кузова она щедро осыпает землю и погибает, вдавленная в грязь тяжелыми машинами. Погибает под колесами труд сотен людей из-за нерадивого, равнодушного хозяина.