Повесть Белкиной - [25]

– Спасибо, – на соседей, покойников и сослуживцев не наступать.

Сажусь в длинную зеленую электричку. Зимой в направлении, нужном мне, почти никто не ездит. Вагон пуст. Я прислоняюсь виском к окну: мимо отстраненно проплывают станции, дома, люди.

Через полтора часа выхожу.

Я была там всего раз, и едва помню дорогу: иду «по нюху», превращаясь в ищейку. Какая-то птица – за мной, знаю точно! – невозмутимо перелетает с ветки на ветку: ты – конвойный, я – острожный… Подставляю ладони – снегу.

Тропинка не широкая и не узкая. Сосны кругом, гос-по-ди, твоих ли рук и это дело?… Втягиваю воздух: ноздри дрожат, колени, само солнечное сплетение – и то: химические процессы, гос-по-ди? Я ощущаю себя ошибочно осужденным, дождавшимся, наконец, амнистии.

Ноги по колено в снегу – ок, ок, но я даже не знаю, куда идти после этой чертовой развилки! Я вспоминаю магическое «чЕтырЕ», и пытаюсь применить его к «направо», «налево» и «прямо». Не находя «е» в «правом» и «прямом» измерениях, иду дважды налЕво… Глупо?

Знаю: еще есть пульс – не помню лишь, в какие такие п я т к и ушло сердце – да и что такое вообще п я т к и? что такое вообще с е р д ц е и сколько у него к а м е р?…

Скрип калитки. Я вижу его, порядком обросшего: он что-то кипятит над костром в котелке. Он похож на так и не залегшего в спячку медведя – доброго, но все же зверя. Я подхожу к Зверю со спины и барабаню легонько пальцами по плечу:

– Эй!

…Он вздрагивает только слегка, и сразу приподнимает опущенные углы губ:

– Как ты здесь оказалась? Откуда?

– Ниоткуда. Сюда.

– Все в порядке? – смотрит с опасением, ждет подвоха.

Я киваю, сев в снег. Это от дыма, конечно, глаза слезятся; он, разумеется, т о ж е так думает. Я киваю еще раз, а потом кричу:

– Нуневозможножетакбольше-е-е-е!

– Я знаю, – он, тихо, сквозь кашель.

А потом молчим несколько часов, и только смотрим на звезды – они гораздо ярче, чем те, что были когда-то видны из нашего бывшего окна. Зверь теряет бдительность и, приближаясь, спрашивает, опрокидываясь на спину, по-звериному:

– Правда?

И я отвечаю Зверю на зверином его языке:

– Правда.

И мы опять молчим и смотрим на лес, потому как звезды уже погасли, и я не подлизываюсь к шее кремом, хотя началось давно – утро.

Я пересыпаю снег с ладони на ладонь – он так похож на белый песок! Левая рука затекает; подобные пьесы для двух актеров не даются малой кровью.

– Но ведь я не люблю твои риф-мы, – прищуривается он, смеясь зрачками.

– Какая разница, – хохочу я. – Да какая разница!

Снег на даче.

* * *

Ничего не было. Всё это «пустое», как сказал бы б.у. – шный… небритый… недо (приставка) – ношенный? – любленный?…

Сто пятнадцатое ноября

…или вот так: «здесь сонатно-симфонический цикл и получил наиболее полное развитие…», «изразцы семнадцатого века, отреставрированные знаменитым итальянским мастером…», «…великолепно! Божественно! Какая потрясающая игра!», «И вот этот купол…», «Давайте поговорим о прозе. Только о настоящей прозе, а не о том, что сейчас пишут!»…

…на «Историю Тома Джонса» фильдинговскую наткнулась. Сегодня. Когда тот конверт искала. Он был зажат пыльными книгами. Подарок. Фотография = фото, граф и я. Мы чудо как хороши, нам не больше 25-ти, черт, черт, черт… Хранить вечно. Вместо этого «вечно» читаю у Фильдинга: «Правду сказать, свет чересчур почтителен к критикам и вообразил их людьми гораздо более глубокими, чем они есть на самом деле… Законы литературного произведения стали устанавливаться не творчеством писателя, а предписаниями критика… Время и невежество, два великих покровителя обманщиков, придали всем их утверждениям авторитетность, и, таким образом, было установлено множество правил, как следует писать,… чтобы стеснять и обуздывать гений, вроде того как стеснили бы балетмейстера самые великолепные трактаты по его искусству, если бы в них выставлялось главным требованием, чтобы каждый человек танцовал в кандалах».

Но «танцовать в кандалах» неинтересно. Поэтому разрываю: восемь аккуратных частей – рецензия б.-у. – шного возлюбленного на мой последний роман. А потом выбрасываю конверт: итак, нас больше не существует. Рецензия, в сущности, не при чем: он – всего лишь мужчина. Один из. Даже если и критик.

– Э-го-ист-ка!! – унисон григорианского хорала.

Мальчишка вздрагивает, оборачивается, но ничего не слышит.

И тогда я распечатываю «всё б.-у.» на принтере и отпускаю на все четыре с балкона, а потом пересчитываю гонорар.

Деньги нежны: они позволяют ощутить мягкое прикосновение к шее китайского шелкового платка, надушенного сандалом. Вместо петли?…

* * *

[РАСПЕЧАТАННЫЕ НА ПРИНТЕРЕ МЫСЛЕФОРМЫ, ФОРМЫ И ЛЮБОВНИКИ]

Мы выходим на балкон, чтобы швырнуть вниз петарду: Борька визжит, я визжу вместе с ним, на кишащем хэппиньюешными людиками асфальте кишат людики, припудренные снегом, и тоже визжат: у сына и людиков начинается Новая Эра – Новое Тысячелетие, Третье. Оно обещает Спасителя, Апокалипсис, Город Будущего, регулярные зарплатки и оргазмы.

Борька трясет меня за плечо: «Ма-а, смотри!».

Я смотрю, смеюсь, восхищаюсь: у ребенка должен быть праздник.

Все в снежинках, мы захлопываем балконную дверь и садимся к столу.