Потревоженный демон - [15]

— Эмилий Иванович… — повторил мужчина. — Красиво! Он что, начальник канцелярии? Главный канцелярист?

Ирина рассмеялась — ей было удивительно легко с ним! Ей снова было шестнадцать, мир был прекрасен и удивителен, а впереди — любовь, радость, восторг, и жизнь представлялась яркой рождественской открыткой.

— Нет, просто там никого больше нет. Он один работает, в отделе документов и рукописей. Я вообще предложила, чтобы он оставил нам ключ, ну, чтобы самому не сидеть, но он сказал, что ему нравится.

— Понятно. А из школы ты почему ушла?

— Не было ставки, я работала почасовиком. Я бы осталась, мне нравилась школа. А ты?

— Кручу баранку, сегодня здесь, завтра там. Знаешь, оказывается, наш шарик совсем маленький.

— Дальнобойщик? — догадалась Ирина.

— Он самый. Только из рейса. Я давно хотел найти тебя, адрес узнал еще весной. Не прогонишь?

— Что-то случилось?

— Ничего не случилось. Я вдруг понял, что не хочу домой. Не хочу, и баста. Давай за нас! — Он разлил коньяк по рюмкам.

Выпили.

— Знаешь, Виталик умер.

— Когда? — вскрикнула Ирина.

— В марте. Сердце схватило.

— Он же здоровый был! И не старый.

— Не старый. Шестьдесят шесть, мог еще пожить. Хороший мужик был, царствие ему небесное. Стольких ребят поставил на ноги.

— Он говорил, что мне не хватает спортивной злости, — снова вспомнила Ирина. — Да и мама повторяла: вот если бы танцы или спортивная гимнастика… Ой, я, кажется… — Она прижала ладони к горящим щекам. — За Виталика! Мы страшно гордились, что у нас такой тренер. Он греб за нашу сборную на Олимпийских играх.

— Он был запасным.

— Все равно! Давай! — Она схватила рюмку.

— А не хватит? — Он с улыбкой смотрел на нее.

— Не хватит! Наливай! Господи! Неужели это ты? Глазам своим не верю! Откуда ты свалился?

— За Виталика!

— За Виталика! — Ирина залпом выпила, задохнулась, закрыла рот рукой.

Дельфин, ухмыльнувшись, протянул ей стакан воды:

— Запей!

— У тебя глаза… синие! С ума сойти, какие у тебя глаза! Я же все помню! Почему ты меня тогда не поцеловал?

— Я боялся дотронуться до тебя. Теперь жалею.

Она вдруг всхлипнула и закрыла лицо руками.

— Не хочу! Двадцать лет! Не было ничего! Как будто вчера…

— Ну-ну, глупая! — Он притянул ее к себе.

Она извернулась, они стукнулись лбами. Ирина рассмеялась. Поцелуй был как ожог. Она подумала, что у него жесткие губы. И сильные руки. Он поднялся с табурета, рывком поднял Ирину.

— Я так соскучилась… — пробормотала она между поцелуями. — Где ты был? Я совсем пьяная… голова кругом! Ты меня даже не поцеловал! Я все помню… Шел рядом и молчал… Почему?

— Дурак был! А ты не изменилась, Ирка.

— Дурак…

…Она проплакала тогда всю ночь. От любви, от разочарования, от обиды. Родители проводили отпуск на море, как оказалось, в последний раз вместе — через пару лет они разбежались окончательно, — и она была одна в пустой квартире. Ругала себя за болтливость, несла какую-то чушь, пересказывала прочитанную накануне книжку… лишь бы не молчать. Боялась молчания… Боялась… чего? Что он возьмет ее за руку? Обнимет? И что будет? Он, взрослый мужчина, и она, нецелованная девчонка? Сердце замирало сладко и страшно… Она чувствовала его запах… запах загорелой дочерна кожи, хлопковой рубашки. Вокруг нее были одни мальчики, одноклассники, крикливые, вредные, двоечники и хулиганы. А он был взрослым, полным тайны, непонятным, непостижимым. Он знал то, о чем она могла только догадываться. Алка сказала, что он меняет баб как перчатки. Именно так, нарочито грубо — баб как перчатки. Наверстывает после армии. А соседка во дворе сообщила, что он неделями не появляется дома — болтается по бабам, а те так и вешаются — парень видный.

Она, замирая, представляла себе, как он остается на ночь и… Тут воображение буксовало — двадцать лет назад кино и книги были… э-э-э… пуританскими, что ли. Это сейчас нет секретов и тайн, а тогда… Упаси боже, какие прокладки! И в эти дни…критические, как сейчас говорят, можно было пропустить урок физкультуры, и мальчишки по-дурацки хихикали, а девочки краснели. Век целомудрия. Нет, конечно, в теории они знали, что и как происходит, и сердце замирало, и в глазах меркло, и желания просыпались, а на практике даже самые смелые не могли похвастатьсязнанием. А может, это она была такой… отсталой.

Они шли по темной улице, горели фонари, они ступали попеременно то в свет, то в тень, по щербатому тротуару, выложенному старинным клинкерным кирпичом, и она вдыхала его запах — так маленький слабый зверек вдыхает запах большого и сильного хищника, а внизу живота бился живой огненный шар, и слабость в коленках была, и тоска в сердце. Она чувствовала себя такой ничтожной и маленькой, такой неинтересной, такой слабой и неуклюжей… А он молчал — наверное, жалел, что пошел провожать, думал, что она веселая, заводная, а она вовсе другая. И она пересказывала ему какую-то дурацкую книжку… лишь бы не молчать. Маленькая глупая дуреха…

Он сказал, что она не изменилась… Значит, помнит?

За окном серели утренние сумерки. Она сидела в постели, обхватив коленки, ежась от утренней сырости — балконная дверь была распахнута настежь. Дельфин лежал на животе, полунагой, едва прикрытый простыней, разбросав руки, и она рассматривала его мощные плечи, четкую рельефную борозду позвонков, узкий зад… Чеканный профиль на подушке, легкая седина в темных волосах… Двадцать лет. И вопрос сверлом в висках: что они упустили? И упустили ли? И что было бы, если бы… И что теперь? Наверстывать? Остановиться и подумать? Или рвать, урывать, жадно урча, глотать, не разжевывая, тонуть в шальных глазах, синих-пресиних, предчувствуя яростный взрыв… еще секунда, сотая доля секунды, вот сейчас… сейчас… собственный вопль и его рык — голос хищного зверя, — и неважно, что завтра? А потом, долгой холодной зимой, вспоминать до потемнения в глазах? Облизывать пересохшие губы и вспоминать тепло, запах, сильные руки, хруст костей и боль, вкус поцелуев и вкус крови? Вспоминать, метаться, сминая простыни, до утра, до самых серых утренних сумерек…