Потешный русский роман - [9]

— Ха, ха, ха.

— Еоворю тебе, это знак. Можешь объяснить, что такой человек, как он — мультимиллиардер, нефтяной король, — делает на русской каторге? Он мог сбежать — улететь на личном самолете, или договориться с властью, «лечь под нее», как поступили все, кто хотел продолжить делать дела. Но не сбежал, решил рискнуть. Дал себя арестовать, судить и приговорить, прекрасно зная, что его ждет и с кем он имеет дело. А теперь тянет срок в Сибири. В колонии общего режима.

— Какой ужас!

— Это не смешно, Жан.

— Не смешно.

— Ты мог бы меня выслушать.

— Мог бы.

— Вещи не всегда так просты, как кажется.

— Вещи — нет. Человеческие существа — да.

В тот день, когда Жан согласился на прогулку, хотя почти всегда отказывается выходить, и заявил, что собирается поехать со мной, я ощутила себя невесомой и счастливой, как бабочка в первый весенний день. Я посмотрела на моего спутника и поняла, что так сильно хочу, чтобы бледный, потерявший все волосы Жан стал прежним, что согласна видеть рядом с ним Елену, вернуть его в ту линялую Россию, которую мы когда-то вместе узнавали, лишь бы он снова научился плакать настоящими слезами. Я была так счастлива, что почти забыла все те злые, жестокие слова, которые он только что произнес.

— Преклони колени, дорогая — здесь, между крестами, — и помолись за твоего каторжного Иисуса Христа. Ну же, давай!

— Не дразни меня, Жан.

— Он такой трогательный, этот твой миллиардер на заклание.

— Прекрати.

— О, мой нежный агнец нефтяных скважин, аминь.

— Я задала тебе вопрос. И жду ответа. Скажи мне, что этот человек делает на каторге?

— Он считал себя самым умным, хитрым и крутым, моя бедная наивная девочка. Твой Ходорковский верил, что «сделает» их всех, но «сделали» его.

— И что же будет дальше?

— В конце герой погибает, дитя мое.

— Я никогда не называла его героем, Жан, а вот ты все время используешь это слово.

— Но ты в это веришь, что еще хуже.

— Ошибаешься.

— Твоего беднягу отравят. Или подождут, когда его убьет радиация.

— Почему ты не хочешь понять, что я пытаюсь сказать?

— Потому что ты не произнесла ничего внятного.

— Я утверждаю, что любой человек, ставший очень богатым, способен делать одно — богатеть дальше. Это детский подход, но так поступают все набобы нашего мира, их принцип — «цель оправдывает средства». Все, кроме Ходорковского.

— Твой герой нашего времени.

— Довольно, Жан.

— А известно ли тебе, что герои — самые эгоцентричные люди на свете?

— Как бы ты поступил на его месте?

— Герой всегда все рушит, какие бы идеи он ни исповедовал, запиши это крупными буквами в твой розовый альбомчик.

— Я задала вопрос.

— Крайне левые и крайне правые, центр и середина, крайний центр и крайняя середина — наше время испробовало все. Черные книги на всех полках. Тебе бы стоило прочесть и усомниться.

— Ты безнадежен, Жан.

— Десятки альтруистов, замечательных, исключительных людей принимали изумительные решения, делали смелый выбор, но все всегда кончалось напалмом, газом, обогащенным ураном, грязной бомбой, противопехотными минами, разрывными пулями и фосфором. Целая физико-химическая диссертация…

— Жан…

— Знаешь, почему с героями все всегда так плохо кончается? Потому что у них большие руки, большие глаза, большие зубы и — главное — большое сердце, а любят они, в конечном итоге, одну единственную вещь — собственную позу. Будь ты героем, дражайшая Валентина, любила бы себя еще больше, чем любишь сейчас, да, да, именно так, это и ко мне относится. Увы, у меня нет сил даже на героические помыслы.

— Ты…

— Хочешь знать, что сделал бы на месте Ходорковского я?

— Да.

— Повел бы себя, как он. Хлебал бы лагерную баланду и смиренно ждал, когда мое униженное положение принесет дивиденды в виде всеобщего восхищения.

Еще несколько слов о Жане

Все, что случилось после того, как Жан спас меня, выдернув из-под ног толпы на станции метро «Маяковская», исчезло. Остались только мы. И наша дружба. А еще — болезнь Жана и наша дружба, которую не разрушила его прогрессирующая болезнь. Не знаю, почему мы так близки. Если бы знала, наверное, унесла бы ноги. Когда у моего друга случается очередной кризис, он на какое-то время «сдается» в клинику. Я часто его навещаю, и как-то раз, в мае, он согласился немного погулять. Обычно Жан отказывается выходить. В то утро я пришла рано. Открыла окно в палате, спросила: «Не хочешь пройтись?» — и он не сказал нет. Было начало мая. Я оделась легко, даже кокетливо, а Жан был в своей обычной одежке, такой серой и поношенной, что ее и назвать-то никак невозможно, одному Богу известно, чем «это» было изначально — пальто, пиджаком, плащом или халатом. Свою бесформенную серую древность Жан таскает на плечах от зимы до зимы. Мой друг вечно мерзнет — независимо от времени года, наверное, из-за проклятых медицинских процедур.

В то утро я была на высоких каблуках. Мы шли по парку, я держала Жана под руку, и он вдруг сказал, что я смешно выгляжу в этих изящных туфлях. Я не стала спорить и произнесла что-то восторженное насчет деревьев, как будто только что заметила, как они прекрасны, словно не он, а я живу взаперти в палате на четвертом этаже больницы. Все клиники на свете окружены роскошными парками. Эти парки — воплощенная ложь в натуральную величину, ими восхищаются, их обсуждают, принято считать, что все мы — молодые и старые, больные и здоровые — испытываем одинаковое глуповатое блаженство при виде красивых клумб и аккуратно подстриженных кустов. Но я точно знаю, что пациенты клиник не такие, как вы и я. Знаю, что мой друг Жан — такой близкий друг, что уже и не друг, а почти брат, нет, полубрат, вторая его половина это болезнь, — так вот, он не всегда похож на нас с вами. Несходство в том, что в определенные периоды своей жизни он не открывает окон, держит закрытой дверь и даже не выглядывает на улицу. Когда на Жана «накатывает», он уходит из дома и проводит какое-то время в больничной палате. Так лучше для него и для окружающих, для семьи и друзей, потому что Жан начинает всего бояться, даже себя самого. Его пугают собственные мысли, желания и даже любимые кошки — он подозревает, что они строят против него козни. В клинике все отлично устроено. Сиделки заходят в палаты, открывают ставни, говорят: «Как чудесно сегодня светит солнце, какой дивный у нас парк…» Это обязательный ритуал, медицинская процедура — чтобы пациенты не перемерли. Жана точно давно не было бы на свете, умер бы от недостатка кислорода, не распахивай сестрички створки окон.