Потаенные места - [39]

– Когда-то я во всем этом разбирался, – пробормотал он. – Разве нет?

Сердце у Пудинг екнуло.

– Верно, Донни. Разбирался.

– У меня такое чувство, будто я и теперь все знаю, Пуд. Только… никак не могу вспомнить.

– Не важно, Донни, – проговорила она, стараясь не показывать своего беспокойства. – У тебя теперь другая работа, ведь так? В саду.

Он кивнул и снова повернулся к паровой машине. Его лоб наморщился от какой-то мысли, от связанного с ней умственного усилия.

– Да, – согласился он. – Но раньше я во всем этом разбирался.

Пудинг не знала, что сказать. Юный Таннер наблюдал за ними подозрительно и с раздражением. Он был весь в угольной пыли, смешанной с потом, и Пудинг видела, что к концу дня он совсем устал – его напряженные руки, державшие лопату, дрожали.

Когда ей наконец удалось уговорить Донни пойти домой, уже наступил вечер и вся западная часть неба была затянута темными тучами. Пудинг скрестила за спиной пальцы и загадала, что грозы не будет. В то время как Донни смотрел вверх диким взглядом и казался жалким и испуганным. В прошлый раз Пудинг с отцом в течение нескольких часов ставили на граммофон пластинки, чтобы заглушать раскаты, но Донни все равно дрожал и пытался забаррикадироваться в своей комнате, передвинув к двери всю мебель. Пудинг не хотелось вспоминать об этом.

– Мне казалось, будто я опять вернулся во Францию, Пуд, – тихо признался Донни на следующее утро. – Лежал рядом с убитыми парнями, упавшими на веревки с мокрым солдатским бельем. Ну и запах от них шел. И я не мог уйти, не мог.

Они поднимались по холму к коттеджу Родник в тишине, ибо каждый раз, когда Пудинг собиралась что-то сказать, отрешенное выражение на лице брата заставляло ее замолчать. Сарычи описывали круги высоко в небе, издавая пронзительные крики, кролики бросались врассыпную по берегу при их приближении, а блестящие черные шмели копошились в цветках клевера. Перемены определенно близятся, думала Пудинг. Но что они принесут?

* * *

Как бы рано ни вставала Ирен по утрам – а она делала это с каждым днем все раньше и раньше, разбуженная шумом на ферме и солнечными лучами, проникающими через щель между портьерами, – Нэнси всегда была уже одета и на ногах. Ирен задавалась вопросом, спит ли Нэнси вообще, не исключено, что она остается такой же непроницаемой, энергичной и непогрешимой всю ночь напролет. За столом, накрытым для завтрака, было сервировано лишь одно место, предназначавшееся для Ирен. Алистер и Нэнси уже поели, и за ними убрали. На буфете стояли остывшие почки с грибами, и в доме царила расслабленная атмосфера места, покинутого деловыми людьми. Ирен оказалась совершенно неготовой к письму, оставленному рядом с предназначавшимися для нее столовыми приборами. Она сразу узнала почерк, и кровь бросилась ей в лицо при мысли, что Алистер и Нэнси, несомненно, видели письмо и точно знают, кто его написал. Ирен долго стояла, глядя на него, прислушиваясь, не идет ли кто-нибудь, и задаваясь вопросом, открыть его прямо сейчас, чего ей до смерти хотелось, или прежде удалиться в какое-либо укромное место. Куда-то, где она сможет им насладиться, – возможно, в новый кабинет, где еще не высохла краска. Она сможет спрятаться там и окунуться в слова Фина, в его голос. Когда Ирен взяла письмо, руки предательски задрожали. В нем не могло быть ничего, способного изменить произошедшее, ничего, упраздняющего то, что она замужем за Алистером Хадли и живет в совершенно другой вселенной, совсем не похожей на ту, которую знала прежде. Ничего, что могло бы отменить тот факт, что Фин все еще женат на Сирене. Однако сам вид знакомого почерка действовал словно глоток свежего воздуха. Она прижала конверт к лицу и вдохнула, надеясь, что на нем сохранился запах Фина.

Нэнси вошла тихо, словно материализовавшись из ничего. Она была одета для поездки в Чиппенхем: юбка по щиколотку и куртка. Каблуки ступали по ковру совершенно беззвучно. Она стояла, упершись рукой в бедро, и на ее лице застыло возмущенное выражение. Ирен почувствовала себя ребенком, пойманным за ковырянием в носу. Или еще того хуже. Осуждение Нэнси казалось тяжелей мельничного жернова. Ирен вздохнула.

– Могу я получить письмо от друга, не подвергаясь за это критике? Меня что, всегда нужно осуждать? – проговорила она, смиряясь с тем, что ее голос дрожал.

Нэнси вздернула бровь:

– Мы, знаете ли, не вчера родились, моя дорогая. Если бы это было просто письмо от друга, поверьте, никто бы вас не осудил. Но насколько я понимаю, у вас осталось мало друзей. Я привыкла судить о людях по тому, насколько давние у них друзья. Это подразумевает постоянство характера, вам так не кажется?

– Наверное, хорошо быть безупречным в этом отношении, Нэнси.

– Да, верно.

В голосе Нэнси, как всегда суровом, прозвучали нотки, свидетельствующие, что она довольна ответом, отчего Ирен почувствовала себя еще более несчастной. Еще более обозленной.

– Возможно, этого легче достичь, когда человек не испытывает ни к кому больших чувств. Почему вы присвоили себе право… относиться ко мне с таким презрением, Нэнси? – пробормотала Ирен, с трудом выдавливая из себя слова, которые она произнесла почти шепотом, сама их пугаясь и зная, что сказанного не воротить.