Потаенные места - [19]

– Наверно, ей надоело быть такой странной.

– Может быть, ей это нравится. И она хочет быть дочерью природы.

Так называла ее учительница в течение тех немногих лет, когда сестры ходили в школу в Биддстоне. Она любила гладить светлые волосы Клемми и не ругала ее за молчание или отсутствие внимания.

– Если Клем дочь природы, то она не может быть нашей сестрой, правда? – сказала Лиз.

Скорлупа с влажным хрустом воткнулась в кожу головы, и Клемми зажмурила глаза, когда в них потекла клейкая жидкость. Из горла у нее вырвался приглушенный звук, который у любого другого человека означал бы «отпустите меня».

– О, дорогая, какая неприятность, – проговорила Лиз, находя в сене порцию свежего куриного помета и добавляя ее к яйцу.

Сделав это, сестры затихли. Какое-то время единственными звуками в сарае было их учащенное дыхание и доносящаяся откуда-то сверху возня потревоженной курицы. Затем они отпустили Клемми и встали, глядя, как она пытается подняться на ноги. Все четверо посмотрели друг на друга, и Клемми почувствовала перемену в их настроении, когда они наблюдали, как она дрожит, и яйцо, перемешанное с пометом, стекает по ее лбу. То был едва заметный переход от бурной озлобленности к робкому стремлению настоять на своем, от которого было недалеко до раскаяния. Джози, как всегда, сломалась первой. Закатив глаза и отведя со своего лба прядь волос мышиного цвета, она протянула руку Клемми:

– Ну пойдем. Я помогу тебе это смыть.

И как всегда, гнев Клемми испарился в одно мгновение. Чувства у нее не задерживались надолго. Они вспыхивали, а потом исчезали, словно их и не было. Следы обиды оставались в памяти, но прощала она без долгих раздумий.

– Знаешь, ты иногда сама напрашиваешься, Клем! – крикнула ей Мэри, все еще злясь, но теперь уже на себя.

Позже они снова станут добры к ней, желая помириться. Мэри заплетет ей волосы, перед тем как Клемми ляжет в кровать, чтобы те не спутались во сне. Джози в темноте поведает Клемми шепотом свои секреты и заставит смеяться. Лиз просто оставит ее в покое.

Одно из первых воспоминаний Клемми было таким. Мать держала ее на коленях перед очагом на ферме Уиверн, глядя на горящее в нем пламя и тихо напевая что-то, а потом сказала, наклонясь к самому уху Клемми, чтобы никто другой не мог услышать:

– Знаешь, ты кричала, когда была совсем маленькой, моя Клем. – Говоря это, Роуз обняла Клемми крепкими руками, сжимая ее сонное тельце. – Сразу после рождения ты орала так, что тебя слышали на фабрике, невзирая на шум их машины. Поэтому я знаю: у тебя есть голос, что бы ни говорили люди. И ты им воспользуешься, когда придет время и ты будешь готова.

Клемми помнила свое желание ответить и чувство облегчения оттого, что ей не пришлось этого делать. Ей тогда было около трех или четырех лет, и ее немота становилась все более очевидной. Она помнила, как пыталась заговорить. Между ее разумом и языком вставала какая-то преграда, не пропускающая слова. Это вызывало в ней сперва нетерпение, затем ярость, а потом панику, обострявшуюся тем сильней, чем больше она старалась что-нибудь произнести. И со временем эта преграда становилась все толще. Язык прилипал к нёбу, губы немели, и дело заканчивалось тем, что она мычала, словно корова, либо издавала другой звук, лишь отчасти похожий на человеческий, который заставлял ее одноклассников смеяться и вызывал страх в душе Роуз. Клемми прекратила попытки заговорить. В школе она так и не освоила грамоту. Девочка витала в облаках, а учительница не слишком усердно выполняла свою работу. Как бы тщательно Клемми ни выводила прописи, буквы у нее часто разворачивались задом наперед и, составленные в слова, перемешивались и меняли форму. Буква p писалась как q, d или превращалась в b. Помимо этого, буквы, словно играя в чехарду, прыгали и отказывались выстраиваться в линейку. Клемми удивляло то, с какой легкостью одноклассники узнавали их знакомые сочетания, тогда как сама она никак не могла ничего разглядеть. Поэтому в двенадцать лет ее отправили домой, сказав, что она слишком глупая, чтобы познавать книжные премудрости, и оставив в ее распоряжении только жесты, помогающие говорить миру, что она думает. Сообщать, что она хочет и чего не хочет. Клемми, однако, не возражала. Хотела она крайне мало, а миру, похоже, ее мысли были не особенно интересны. С пяти лет, когда она прекратила попытки заговорить, и до сей поры, когда ей исполнилось восемнадцать, ее такое положение вещей вполне устраивало. Но теперь у Клемми возникли проблемы.

Когда волосы были вымыты и она выслушала болтовню Джози о Кларенсе Фриппе, ученике каменщика, который ухаживал за ней с пошловатыми нежностями, – подмигивания, смешки и двусмысленные намеки, которыми он перебрасывался с друзьями, предельная скромность и букетики, которые он дарил ей, сопровождая в церковь по воскресеньям, – Клемми закончила порученную ей работу так быстро, как только смогла. Все было сделано как надо: ведро яиц разложено по коробкам для продажи на рынке, белье постирано, сыры перевернуты, сливочное масло, по-летнему желтое, а не бледное, как зимой, разделено на порции и новый его запас на неделю, целых двадцать фунтов, сбит в маслобойке. Оставалось лишь ощипать, выпотрошить и нарубить на куски для готовки старую курицу, переставшую нестись. Единственное, что Клемми не смогла сделать сама, – это свернуть ей шею. Несколько лет назад девушка отважилась на это, но испытала такие душевные страдания, когда невинное существо погибло от ее руки, что разрыдалась и с тех пор отказывалась производить подобные экзекуции. Это произошло еще до того, как погиб Уолтер, а потому отец только взял ее за подбородок и назвал тряпкой. Мэри же толкнула сестру локтем и заявила, что не боится таких вещей.