Посвящается вам - [12]

нытики и остряки?

Почему мы исчезаем

так внезапно, так жестоко,

даже слишком, может быть?

Потому что притязаем,

докопавшись до истока,

миру истину открыть.

Вот она в руках как будто,

можно, кажется, потрогать,

свет ее слепит глаза…

В ту же самую минуту

Некто нас берет под локоть

и уводит в небеса.

Это так несправедливо,

горько и невероятно —

невозможно осознать:

был счастливым, жил красиво,

но уже нельзя обратно,

чтоб по-умному начать.

Может быть, идущий следом,

зная обо всем об этом,

изберет надежней путь?

Может, новая когорта

из людей иного сорта

изловчится как-нибудь?

Все чревато повтореньем.

Он, объятый вдохновеньем,

зорко с облака следит.

И грядущим поколеньям,

обожженным нетерпеньем,

тоже это предстоит.

«Над площадью базарною…»

* * *

Над площадью базарною

вечерний дым разлит.

Мелодией азартною

весь город с толку сбит.

Еврей скрипит на скрипочке

о собственной судьбе,

а я тянусь на цыпочки

и плачу о себе.

Снует смычок по площади,

подкрадываясь к нам,

все музыканты прочие

укрылись по домам.

Все прочие мотивчики

не стоят ни гроша,

покуда здесь счастливчики

толпятся чуть дыша.

Какое милосердие

являет каждый звук,

а каково усердие

лица, души и рук,

как плавно, по-хорошему

из тьмы исходит свет,

да вот беда: от прошлого

никак спасенья нет.

«Давайте придумаем деспота…»

* * *

Давайте придумаем деспота,

чтоб в душах царил он один

от возраста самого детского

и до благородных седин.

Усы ему вырастим пышные

и хищные вставим глаза,

сапожки натянем неслышные,

и проголосуем все — за.

Давайте придумаем деспота,

придумаем, как захотим.

Потом будет спрашивать не с кого,

коль вместе его создадим.

И пусть он над нами куражится

и пальцем грозится из тьмы,

пока наконец не окажется,

что сами им созданы мы.

«Отчего ты печален, художник…»

* * *

Отчего ты печален, художник —

живописец, поэт, музыкант?

На какую из бурь невозможных

ты растратил свой гордый талант?

На каком из отрезков дороги

растерял ты свои медяки?

Все надеялся выйти в пророки,

а тебя занесло в должники.

Словно эхо поры той прекрасной,

словно память надежды былой —

то на Сретенке профиль твой ясный,

то по Пятницкой шаг удалой.

Так плати из покуда звенящих,

пот и слезы стирая со щек,

за истертые в пальцах дрожащих

холст и краски, перо и смычок.

«Клубничины сорваны с грядки…»

* * *

Клубничины сорваны с грядки.

Они треугольны и сладки.

Белеют внутри семена —

придут еще их времена.

Но, прежде чем кануть в забвенье,

свершают они омовенье

под каплями чистой росы

в рассветные эти часы.

Душисты бока их тугие,

мундиры на них дорогие,

расшиты они в пух и прах

с узорами на обшлагах.

Их жаркая почва рождает,

их музыка сопровождает,

вливает в них пламя свое…

Да жаль: мы не слышим ее.

«Мне не в радость этот номер…»

* * *

Мне не в радость этот номер,

телевизор и уют.

Видно, надо, чтоб я помер —

все проблемы отпадут.

Ведь они мои, и только.

Что до них еще кому?

Для чего мне эта койка —

на прощание пойму.

Но когда за грань покоя

преступлю я налегке,

крикни что-нибудь такое

на грузинском языке.

Крикни громче, сделай милость,

чтоб на миг поверил я,

будто это лишь приснилось:

смерть моя и жизнь моя.

«По Грузинскому валу воинственно ставя носок…»

* * *

По Грузинскому валу воинственно ставя носок,

ты как будто в полете, и твой золотой голосок

в простодушные уши продрогших прохожих струится.

Но хотя он возвышен, и ярок, и чист, и высок,

не успеешь моргнуть — а уже просочился в песок,

и другими уже голосами гордится столица.

Как чиновна она, неприступна она, брат, с крыльца,

и не сходит уже позолота с ее, брат, лица,

так что в тесном квадрате двора поспевай, брат, вертеться.

Где уж годы беречь, если сыплются дождичком дни,

и тяжки и горьки, как свинцовые пульки они,

и ложатся один за другим возле самого сердца.

И фортуна твоя, подбоченясь, глядит из окна,

ослепленная мыслью, что ей перспектива видна

меж домов и дворов… Будто это и есть перспектива

И дорога твоя от рожденья — то мир, то война,

и привычные с детства горят вдоль нее письмена:

то «Вернись!», то «Ступай!», то «Прости!»,

то «Прощай!», то «Счастливо!»

По Грузинскому валу к финалу рабочего дня,

заломив козырек, ошалев от обид и вранья,

независимый облик храня, прогуляться неплохо…

Навостриться бы мне разводить своих братьев плечом,

научиться бы мне, чтобы так не жалеть ни о чем,

да, как видно, уже не успеть до последнего вздоха.

«Вот музыка та, под которую…»

* * *

Вот музыка та, под которую

мне хочется плакать и петь.

Возьмите себе оратории,

и дробь барабанов, и медь.

Возьмите себе их в союзники

легко, до скончания дней…

Меня же оставьте с той музыкой:

мы будем беседовать с ней.

«В нашей жизни, прекрасной и странной…»

* * *

В нашей жизни, прекрасной и странной,

и короткой, как росчерк пера,

над дымящейся свежею раной

призадуматься, право, пора.

Призадуматься и присмотреться,

поразмыслить, покуда живой,

что там кроется в сумерках сердца,

в самой черной его кладовой.

Пусть твердят, что дела твои плохи,

но пора научиться, пора

не вымаливать жалкие крохи

милосердия, правды, добра.

Но пред ликом суровой эпохи,

что по-своему тоже права,

не выжуливать жалкие крохи,

а творить, засучив рукава.

«У поэта соперников нету…»

* * *

У поэта соперников нету

ни на улице и ни в судьбе.

И когда он кричит всему свету,

это он не о вас — о себе.