Посвящается вам - [11]

Лишь трамвай, в свои пространства уползая,

в новом видится окне.

Он оставлен с тех времен как память злая

и о вас, и обо мне.

«Дама ножек не замочит…»

* * *

Дама ножек не замочит,

друг мараться не захочет,

и на свалку спишут старый двор.

Защитите его, струны,

от изменчивой фортуны.

Наша жизнь — короткий разговор.

Что ж вы дремлете, ребята:

ведь осколки — от Арбата!

А какая улица была!

Разрушители гурьбою

делят лавры меж собою.

Вот какие в городе дела.

Ни золота и ни хлеба

ни у черта, ни у неба,

но прошу я без обиняков:

ты укрой меня, гитара,

от смертельного удара,

от московских наших дураков.

Пусть мелодия простая,

но, из сердца вырастая,

украшает наше ремесло.

Ты прости меня, гитара,

может, я тебе не пара,

просто мне с тобою повезло.

«Над глубиной бездонных вод…»

* * *

Над глубиной бездонных вод,

над атлантической громадой

взлетает солнечный восход,

рожденный райской канонадой.

Внизу — Европа в облаках,

а тут — пушкарь. Он знает дело:

горит фитиль в его руках —

и птица райская взлетела.

Гордись, пушкарь, своей судьбой

глашатай света и свободы, —

покуда спорят меж собой

внизу эпохи и народы.

Пока твой свет с собой зовет,

пока чисты твои одежды…

Ведь что мы без твоих щедрот,

без покаянья и надежды?

«Распахнуты дома. Безмолвны этажи…»

* * *

Распахнуты дома. Безмолвны этажи.

Спокойным сном охвачены квартиры.

Но к зимней печке ухо приложи —

гудят за кладкою мортиры.

Гуляет тихий вечер по земле,

беспечный… Но в минуту роковую

толченый перец в склянке на столе

готов напомнить пыль пороховую.

Стоит июль во сей своей красе.

За поворотом женщина смеется,

но шаг — и стратегическим шоссе

тропинка к дому обернется.

По улицам, сливая голоса,

неотличимы брат от брата,

текут и строятся полки и корпуса,

которым не даровано возврата.

Где родились мы? Под звездой какой?

Какие нам определяют силы

носить в себе и ярость, и покой,

и жажду жить, и братские могилы?

Памяти Обуховой

Е. Камбуровой

Когда б вы не спели тот старый романс,

я верил бы, что проживу и без вас,

и вы бы по мне не печалились и не страдали.

Когда б вы не спели тот старый романс,

откуда нам знать, кто счастливей из нас?

И наша фортуна завиднее стала б едва ли.

И вот вы запели тот старый романс,

и пламень тревоги, как свечка, угас.

А надо ли было, чтоб сник этот пламень тревоги?

И вот вы запели тот старый романс,

но пламень тревоги, который угас,

опять разгорелся, как поздний костер у дороги.

Зачем же вы пели тот старый романс?

Неужто всего лишь, чтоб боль улеглась?

Чтоб боль улеглась, а потом чтобы вспыхнула снова?

Зачем же вы пели тот старый романс?

Он словно судьба расплескался меж нас,

всё, капля по капле, и так до последнего слова.

Когда б вы не спели тот старый романс,

о чем бы я вспомнил в последний свой час,

ни сердца, ни голоса вашего не представляя?

Когда б вы не спели тот старый романс,

я умер бы, так и не зная о вас,

лишь черные даты в тетради души проставляя.

«На полянке разминаются оркестры духовые…»

* * *

На полянке разминаются оркестры духовые

и играют марш известный неизвестно для чего.

Мы пока еще все целы, мы покуда все живые,

а когда нагрянет утро — там посмотрим кто кого.

И ефрейтор одинокий шаг высокий отбивает,

у него глаза большие, у него победный вид…

Но глубоко, так глубоко, просто глубже не бывает,

он за пазухою письма треугольные хранит.

Лейтенантик моложавый (он назначен к нам комбатом)

смотрит в карту полевую, верит в чудо и в успех.

А солдат со мною рядом называет меня братом:

кровь, кипящая по жилам, нынче общая для всех.

Смолкли гордые оркестры — это главная примета.

Наготове все запасы: крови, брани и свинца…

Сколько там минут осталось… три-четыре до рассвета,

три-четыре до победы… три-четыре до конца.

«О чем ты успел передумать, отец расстрелянный мой…»

* * *

О чем ты успел передумать, отец расстрелянный мой,

когда я шагнул с гитарой, растерянный, но живой?

Как будто шагнул я со сцены в полночный московский уют,

где старым арбатским ребятам бесплатно судьбу раздают.

По-моему, все распрекрасно, и нет для печали причин,

и грустные те комиссары идут по Москве как один,

и нету, и нету погибших средь старых арбатских ребят,

лишь те, кому нужно, уснули, но те, кому надо, не спят.

Пусть память — нелегкая служба, но все повидала Москва,

и старым арбатским ребятам смешны утешений слова.

1957

«Поэтов травили, ловили…»

* * *

Поэтов травили, ловили

на слове, им сети плели;

куражась, корнали им крылья,

бывало, и к стенке вели.

Наверное, от сотворенья,

от самой седой старины

они как козлы отпущенья

в скрижалях земных учтены.

В почете, и все ж на учете,

и признанны, но до поры…

Вот вы рядом с ними живете,

а были вы с ними добры?

В трагическом их государстве

случалось и празднествам быть,

и все же бунтарство с мытарством

попробуй от них отделить.

Им разные тракты клубили,

но все ж в переделке любой

глядели они голубыми

за свой горизонт голубой.

И слова рожденного сладость

была им превыше, чем злость.

А празднества — это лишь слабость

минутная. Так повелось.

Я вовсе их не прославляю.

Я радуюсь, что они есть.

О как им смешны, представляю,

посмертные тосты в их честь.

«Почему мы исчезаем…»

* * *

Почему мы исчезаем,

превращаясь в дым и пепел,

в глинозем, в солончаки,

в дух, что так неосязаем,

в прах, что выглядит нелепым, —