Посты сменяются на рассвете - [7]

Когда аплодисменты смолкли, Владимир Ильич сказал:

— Вам, военным, особенно непростительно так расточительно относиться ко времени. Допустимо ли, чтобы на никому не нужные аплодисменты вы потратили почти пять минут!.. Вашим товарищам я сказал, что располагаю только тридцатью минутами для доклада, а вы у меня отняли пять минут. Нехорошо так с вашей стороны. Надо ценить время. Теперь я вынужден сократить свой доклад до двадцати пяти минут.

Ленин рассказал о положении в стране и на фронте, обосновал неизбежность разгрома врагов Советской Республики.

...Андрей стоял на посту в Большом театре в дни работы одного из конгрессов Коминтерна. Его место — за кулисами. Поначалу не понравилось; завидовал тем курсантам, которые встали в дверях у входов в зрительный зал: видят прославленных революционеров, съехавшихся в Москву чуть ли не со всего мира. А за кулисы долетал только слитный шум из партера и с балконов. Там сверкали сказочные хрустальные люстры, а здесь было темно и холодно, пахло мышами и пылью...

Но напрасно Андрей огорчался раньше времени: когда распахнулся занавес и вышли к столу члены президиума конгресса, его позиция оказалась самой лучшей. До трибуны — рукой можно дотянуться. А с трибуны той выступал Владимир Ильич.

4

Кремлевские курсанты и несли службу, и учились. Самый главный предмет: стрелковое пулеметное оружие. Изучали все системы, которые в то время существовали не только в России, но и в других странах: «максим», «кольт», «льюис», «шош», «гочкис», «виккерс»... Стреляли метко. По секундомеру, с завязанными глазами, на ощупь разбирали и собирали даже самые сложные пулеметные замки.

В утренние часы и поздними вечерами над площадями Кремля, над Красной площадью, превращавшейся в учебный плац, звучали их голоса:

Смело мы в бой пойдем

За власть Советов

И, как один, умрем

В борьбе за это!

Еще пели «Смело, товарищи, в ногу!», «Варшавянку», а чаще — на ее мотив свою курсантскую, неизвестно кем сочиненную:

Стены Кремля и бойницы кремлевские

Были оплотом тиранов-царей.

Ныне в воротах курсанты московские

Стали на страже свободы своей!

Как жили они?.. Вернется Андрей мыслью к тем месяцам — и снова стеснит сердце щемящей грустью. И то, что казалось тогда трудным, представляется в дымке времени самым счастливым... Да и тогда разве не чувствовали они счастье большой веселой семьи? Было трудно? Конечно. В двадцатом голодала страна, голодала Москва. И у курсантов на первое в обед — мучная болтушка, на второе овсянка или каша из немолотой ржи, лишь по воскресеньям — суп с селедочными головами. Хлеба по красноармейской норме полагалось щедро — почти два фунта. На общекурсантском собрании они решили по полфунта отчислять в пользу голодающих детей, еще часть пайка — подшефному заводу. Оставалось по триста граммов на брата. Ну и что? Есть нечего — зато жить весело! По субботам с песнями выходили они на субботники, в воскресенья — на воскресники, а то и на «вторники», на «четверги» — когда надо было срочно разгружать баржи или эшелоны с углем, лесом, мукой.

В редкие часы, свободные от нарядов и занятий, Андрей любил побродить по Кремлю, посидеть в Тайницком саду, откуда открывался широкий обзор на обмелевшую Москву-реку, по которой сновали лодчонки и редко, шлепая плицами, проплывали горластые пароходы, а по берегам с плотиков бабы полоскали белье. Дальше, за рекой, лежало приземистое, дымное Замоскворечье, а по всему кругу сверкали купола сорока сороков церквей первопрестольной и белокаменной.

Получив увольнительную, отправлялся и в город — шумный, сутолочный, веселый. Особенно влекло в Китай-город, начинавшийся сразу за Красной площадью, огороженный полуразрушенной стеной — бывшее царство купцов-толстосумов, банкиров-миллионщиков. Теперь бесконечные ряды торговых домов, складов, лабазов, как бы вросшие в землю, были молчаливы и насуплены. Вывески проржавели. Сами купцы да банкиры — те, кто не успел удрать, — попрятались по щелям. Только по касторовым потертым сюртукам да злобным поблескиваниям глаз и распознавал их. Шел, а вслед ему шипели:

— Ленинский юнкер!..

Он гордился: да, ленинский! Не юнкер — курсант!..

Возвращаясь, видел светящееся окно на третьем этаже здания Судебных установлений. Это горела лампа в комнате Владимира Ильича...

Однажды, в увольнительную, познакомился с девушкой. Сама подбежала к нему: «Помогите!» Пристал какой-то хлыщ. «Кто? Где?» Хлыща и след простыл. Андрей проводил ее до подъезда обшарпанного дома в Зарядье.

— Мария, — протянула она на прощание холодную ладошку.

Вот уж не ждал, не гадал — во сне и наяву возникало перед ним ее бледное лицо с доверчивыми глазами, и он чувствовал ее холодные пальцы в руке. В следующую увольнительную завернул к ее дому. Она будто ждала — раскраснелась, улыбка до ушей. Когда встретились и в третий раз, пригласила на чай. Отец, почтовый служащий, поглядывал на курсанта с опаской, а мать встретила приветливо:

— Заходите, будем рады!

Маша-мамонка — его девушка!

— Почему «мамонка»?

— Так у нас желтую кувшинку называют. Пестик у нее желтый, а лепестки белые, — объяснил он. — У нас в заводях их собирают вместо дурмана.