Посты сменяются на рассвете - [23]

Народу на улицах много. Но по контрасту с Валенсией — не карнавальная пестрота, а однотонность кожаных курток, пообтершихся «моно» — зеленых комбинезонов солдатской униформы. Женщины — те больше в черном, в платках, повязанных по самые глаза. И очень мало, совсем мало детей. Однако, как и в Валенсии, — плакаты на стенах домов и заборах, флаги с балконов, полотнища, натянутые над улицами.

Хозефа — приободрившаяся, возбужденная той дело останавливалась, радостно восклицала:

— Смотрите! Это ж Лирийский дворец герцога Альбы!

— Смотрите! Да нет, налево! Это всемирно известный музей Прадо!..

По улице, пересекающей их авениду, маршировала колонна молодых женщин в «моно», с винтовками за плечами.

— Как им идет форма, да?.. — Глаза Хозефы горели. — Пасионария на митинге Народного фронта сказала испанским женщинам: «Помните, что лучше быть вдовой героя, чем женой труса! И если нужно взять в руки винтовку, возьмите ее!» И они взяли!

Андрей посмотрел на свою спутницу: «А ты чем отличаешься от них? Только красивей!» Казалось, только теперь он увидел, как ладно сидит на Хозефе военная форма, как заправски носит она кольт в кобуре на широком ремне, туго перехватывающем талию. И как звонок ее голос...

Хозефа переводила воззвания, приклеенные по цоколю углового дома:

— «Укрепления! Укрепления! Укрепления! Победа требует непреодолимых, грозных, надежных укреплений!» А вот на том плакате: «Одна обязанность: дисциплина. Одно право: быть впереди. Одна воля: победить!» Звучит, а?

«Одна обязанность: дисциплина...» Андрей вспомнил разговор с Берзиным. Наконец-то, наконец начинают республиканцы понимать, что наиглавнейшее во время войны — дисциплина...

Они вышли на набережную, миновали старинный, тяжелый, украшенный каменными изваяниями мост и вскоре оказались на площади.

— Пуэрта-дель-Соль — площадь Ворота Солнца, — сказала Хозефа таким тоном, будто бывала здесь уже тысячу раз. — Центр Мадрида и всей Испании. Отсюда ведется отсчет расстояний во все концы страны. А под площадью должен быть тоннель метрополитена.

И наконец, показала на красивое старинное здание:

— Это и есть отель «Флорида».

Хозефа осталась ждать Андрея в отеле, а он и встретивший их в номере гостиницы испанец пошли вверх по Гран-Виа.

Дома вдоль главной улицы, как и во всем городе, были помечены одной и той же меткой: окна верхних этажей заклеены полосками бумаги, а в окнах полуподвалов уложены мешки, меж которыми чернели щели амбразур. Мадрид был готов к уличным боям.

Они обошли воронку, выбитую авиабомбой в тротуаре. «Пятьсот», — определил по диаметру вес бомбы Андрей. Воронка была совсем недавняя, с рваными краями, под асфальтом рыжим мясом алел кирпич, и казалось, что это — истекающая кровью рана. Осколки бомбы вспороли мешки в разбитой витрине, на асфальт желтыми лужицами натек песок. Рядом с воронкой старуха в черном платке перемешивала на сковородке над жаровней каштаны, и от угольков веяло теплым приторным чадом.

Андрей искоса разглядывал своего спутника. Горбоносый профиль, нечисто выбритая, иссеченная порезами сизая щека, твердо сомкнутые губы, острый, в черно-седой щетине кадык. «Кто — разведчик, контрразведчик?..» Мужчина молчал. Мрачно поблескивал его глаз под насупленной бровью. За всю дорогу он не повернул лица к гостю. Но от поблескивания его глаз, от того, что Андрею приходилось убыстрять шаги, чтобы поспеть за ним, и смотреть снизу вверх — мужчина был намного выше ростом, — Лаптев испытывал досаду: «Не дай бог работать с таким черным дьяволом... Не взял бы в отряд».

Они свернули с Гран-Виа и вошли в парк, миновали конную статую. Статуя была обшита досками и тоже обложена мешками с песком. Из тюков торчали лишь шлем с бронзовыми перьями и бронзовый лошадиный хвост.

У высоких ворот они остановились. Мужчина показал часовому в форме штурмгвардейца бумагу. Штурмгвардеец на бумагу и не взглянул, а посмотрел на Андрея, на его волосы и нос и вскинул в приветствии руку:

— Салуд, совьетико!

Они вошли в здание, похожее на дворец, вступили на мраморную лестницу. По обеим ее сторонам возвышались на постаментах рыцари, и Андрею казалось, что они подозрительно следят за пришельцами из узких прорезей глазниц — и, того и гляди, грохнут алебардой. Высокие двери вели в залы с затянутыми шелком и кожей стенами, с картинами, позолоченной мебелью и инкрустированными полами. Подкованные каблуки звонко стучали по паркету, в пустынных залах гулом отдавалось эхо от их шагов. Суровый сопровождающий остановился у двери с бронзовой ручкой, изображающей разинутую пасть льва, постучал кулаком в дверь, услышал из-за нее голос и резко распахнул створку.

В комнате были двое. Один стоял у окна, против света, а другой, со знаками различия коронеля — полковника республиканской армии — на воротнике перетянутого портупеями френча, сидел за столом, держа в одной руке маленькую чашечку кофе. Крупный, широкоплечий, с тяжелым, раздвоенным подбородком.

— Коронель Малино, — представил хозяина кабинета испанец.

Лаптев пригляделся и узнал в коронеле помощника инспектора кавалерии Белорусского военного округа полковника Родиона Яковлевича Малиновского, который был здесь, Андрей слышал, военным советником при штабе Центрального фронта и комитета обороны Мадрида.