Посты сменяются на рассвете - [108]

— Мне и не надо сегодня спать, мне надо работать.

— О чем же ваш рассказ? — спросила Бланка.

Он пододвинул к ней высокий стул, уселся и начал рассказывать. К Кубе плывет судно с контрреволюционерами. Среди гусанос — сын бывшего владельца заповедника крокодилов в Лагуне дель Тесоро. Отец перед отплытием передал сыну амулет — пояс с пряжкой из головы новорожденного крокодила. Сын поглаживает высохшую оранжевую головку и вспоминает прошлое, думает о будущем: поток сознания, ассоциации... Они высаживаются на берегу как раз в Лагуне. Сын узнает родные места. Снова чувствует себя их хозяином. Но тут подходит батальон революционной армии. Бой. Гусанос рассеиваются по болотам. Сын скрывается в зарослях у дороги. Слышит шаги. Ближе, ближе. Не выдерживает и делает шаг в болото. И в это время перед ним — крокодил. Крик. Подбегают бойцы. Но только круги расходятся по грязной воде. «Это кричала птица», — говорит один из них, и бойцы идут дальше.

Грациэлла внимательно, подперев грудью стойку, слушала писателя. Тряхнула головой:

— Бр-р-р!.. И как вам не надоест писать о таких страстях?

Альдо грустно усмехнулся:

— А вы что скажете, коллега?

— Не знаю... — Бланка помедлила. — Это жестоко.

— Нет. Справедливо... Революция — ураган, который очищает деревья от старой листвы и ломает засохшие сучья.

— Я бы никогда не написала такой рассказ.

— Не зарекайтесь. Я тоже когда-то думал, что так и буду до конца своих дней потрошить шкафы библиотек и собирать, как пчела мед, мудрость из древних фолиантов. Но однажды мой сын ушел утром из дому... На той ступени, где он упал, в мраморе так и остались щербины от пуль, а кровь его уже смыли дожди... А меня арестовали прямо в библиотеке... И теперь меня не тянет к фолиантам, я не могу и часа просидеть в тишине.

Бланка отвернулась, чтобы проглотить комок, подступивший к горлу. Бедный Паганель! Он открыл ей бездну своей тоски, одиночества и грусти. Все это так созвучно ее состоянию! Хотя ее и Альдо разделяют полвека и его сын был, наверное, много старше ее... Почему она не имеет права на свое счастье? Почему, как этот сухопарый старик, она тоже боится одиночества и тишины?

Девушка оглянулась. Здание радиоцентра конусом уходило вверх и сливалось с небом. Дома́ по сторонам от него и напротив, через улицу, уже были погружены в темноту. Погасли рекламы ночного бара, разъехались автомобили. Но в радиоцентре светилось много окон. Круглые сутки не замирает в нем жизнь. Стучат телетайпы, принимая вести всего мира. За двойными стеклами студий читают тексты дикторы. Из аппаратных доносится разноголосица магнитофонных записей... Она, Бланка, — какое-то звено этого процесса. Ее голос, написанные ею фразы моментами врываются в эту сумятицу звуков, занимают свое время и свои радиоволны в эфире, в передачах, следующих за торжественно провозглашаемыми словами: «Говорит Куба — свободная территория Америки!» Ее работа в редакции — непрекращающийся спор с самой собой. Права она или не права? Права или не права Куба? И нужны или не нужны людям ее страны эти ее мысли, ее голос? В своих репортажах она рассказывает о лагерях учителей-добровольцев в горах Сьерра-Маэстры, о строителях Восточной Гаваны, о молодых рыбаках школы «Плайя-Хирон». Она не привносит в эти репортажи политику, политика чужда ей. Она не хочет ни к чему призывать. Рассказывает — и только. Ей ненавистны оружие и жестокость. Пусть каждый решает за себя сам. А она жаждет одного: чтобы всем людям было хорошо. И ей тоже хочется ясности и счастья. Разве она не имеет на это права?

К кофейне подошел грузный мужчина. Волосы на его круглой голове были начесаны чуть ли не до бровей, но сквозь пряди просвечивала лысина.

— Привет, Альдо! — провозгласил он басом. — И тебе не спится? Да разве можно спать в такую ночь! — Он навалился на стойку и пророкотал: — Бутылочку оранжада, голубка! И похолодней!

«Живчик», — подумала Бланка и пересела на край стойки. Она недолюбливала таких шумных и бесцеремонных, да к тому еще молодящихся мужчин. Недолюбливала людей, которых тронь пальцем — и брызнет из них оптимизм. Она достала блокнот. Начала писать, краем уха невольно прислушиваясь к разговору.

— Не простуди горло, Мартин, — сказал писатель.

— Я не певец! — хохотнул толстяк. — Оно у меня луженое.

Вода забулькала в его горле, как в водопроводной трубе.

— Спасибо, фея! Блаженство! — Он опять хохотнул: — Упарился я с этими прохвостами из выставочного комитета. Не хотят покупать мой последний шедевр. Долдонят: «Идея непонятна массам!» Ты слыхал когда-нибудь такую чушь? Можно подумать, что эти массы что-нибудь понимают в настоящем искусстве! Кстати, твоя последняя книжица мне понравилась.

— Лестно слышать, — отозвался Альдо. Как показалось Бланке, с иронией.

— Не радуйся! Если антифиделисты вернутся, они повесят тебя вверх ногами.

— И тебя за твои плакаты повесят, — успокоил писатель.

— Хо-хо-хо! Будем висеть рядом. У нас всегда найдется, о чем поболтать в раю, дружище! — Он отпрянул от стойки и драматически вскинул руки: — О! Вот видишь, какая несправедливость! Плакаты, которые будут стоить мне жизни, из рук рвут, а шедеврами я должен любоваться сам! — Но неожиданно он заговорил серьезно: — «Непонятны массам...» Я согласен: теперь нужно писать как-то иначе. Нужно заставить звучать эти проклятые краски, чтобы они рыдали и смеялись, молили о пощаде и проклинали. Но как это сделать? Может, установить за холстом магнитофон? — Он снова припал к стойке: — Еще бутылочку, мое чудо! Не слушай этого старика, он уже ни на что не способен, из него труха сыплется. Лучше скажи, когда ты будешь мне позировать?