Посткапитализм. Путеводитель по нашему будущему - [44]

Финансовое подавление действует так: вы удерживаете процентные ставки ниже уровня инфляции, вследствие чего вкладчики фактически платят за привилегию обладания деньгами; вы не позволяете им выводить деньги из страны в поисках более выгодных вложений и заставляете их покупать долги их собственной страны по цене выше номинала. Как показали экономисты Рейнхарт и Збранча, результатом стало резкое сокращение общего объема долгов развитого мира[122].

В 1945 году, вследствие понесенных военных расходов, государственные долги развитых стран приближались к отметке 90 % ВВП. Однако благодаря скачку инфляции, произошедшему сразу после войны, и умеренной инфляции в период послевоенного бума реальные процентные ставки стали отрицательными: в США между 1945 и 1973 годами долгосрочные реальные процентные ставки в среднем составляли 1,6 %. Поскольку регулирование банковской сферы фактически действовало как налог на финансовые активы, по подсчетам экономистов, оно увеличило общие доходы правительства на одну пятую в период бума, а в Великобритании еще больше[123]. В итоге к 1973 году долги передовых стран упали до исторически низкого уровня – ниже 25 % ВВП.

Вкратце, Бреттон-Вудс добился беспрецедентного результата: сократил выросшие за время мировой войны долги, подавил спекуляцию, направил сбережения в инвестиции в производство и обеспечил впечатляющий рост. Он вытеснил всю скрытую нестабильность системы в сферу взаимоотношений между валютами, однако американское доминирование на первых порах позволяло ее сдерживать. Возмущение правых тем, что Бреттон-Вудс поощрял инфляцию, сошло на нет в период прежде не виданной стабильности и расширения производства.

На стадии разработки Бреттон-Вудского соглашения Кейнс подчеркивал важность установления четких правил, а не заключения джентльменского соглашения, на котором основывался золотой стандарт. В данном случае четкие правила, чье исполнение гарантировала мировая сверхдержава, имели мультипликативный эффект, который мало кто мог предположить.

Если депрессия стала результатом как упадка Великобритании, так и отказа Америки от роли мировой супердержавы, то в Бреттон-Вудсе США взяли на себя обязанности супердержавы с большой охотой. Действительно, двадцать пять послевоенных лет были единственным временем в современной истории, когда одна великая держава была настоящим гегемоном. Доминирование Великобритании в XIX веке всегда носило договорный и относительный характер. В капиталистическом мире середины XX века господство Америки было абсолютным. На мировую экономику оно подействовало как кнопка перезагрузки, усилив восходящую фазу. Однако это была не единственная кнопка перезагрузки, которую тогда нажали.

Послевоенный бум как цикл

Второе масштабное изменение произошло во время войны и выразилось в установлении государственного контроля над инновациями. К 1945 году национальные бюрократии научились мастерски использовать государственную собственность и контроль – а еще и СМИ – для того, чтобы влиять на поведение частного сектора. Опираясь на принцип «если проиграешь, то умрешь», совершенно заурядные менеджеры поставили технократию под свой контроль. Даже в державах «Оси», где государство было демонтировано в 1945 году, эта культура инноваций и значительная часть технократической системы пережили войну.

Показателен пример General Motors. В 1940 году правительство США пригласило президента компании Альфреда Кнудсена на должность руководителя Департамента по управлению производством, который занимался координацией всей военной экономики. Во время войны он заключил с GM контрактов на сумму 14 миллиардов долларов. Корпорация перевела все свои 200 фабрик на производство военной продукции и выпустила, среди прочего, 38 тысяч танков, 206 тысяч авиационных двигателей и 119 миллионов снарядов. Иными словами, она превратилась в огромную оружейную компанию, имевшую одного заказчика. В этой и других гигантских сегментах американской промышленности управление представляло собой бюро государственного планирования, нацеленное на получение прибыли. Ничего подобного не существовало ни до, ни после.

На федеральном уровне исследования и развитие были централизованы и связаны с промышленностью в рамках Отдела научных исследований и развития (ОНИР). Ключевым элементом во всей этой структуре был запрет на получение прибыли непосредственно от исследований. «Прибыль – это производная от производственной деятельности промышленного предприятия, а не исследовательского отдела», – заявлял ОНИР[124]. Контракты заключались с теми, кто располагал высокой квалификацией, сводил к минимуму угрозу перегруженности конвейеров и «охватывал максимальное число организаций». Лишь тогда, когда соблюдались эти критерии, можно было принять в расчет фактор наиболее низкой стоимости. Проблемы конкуренции и владения патентами были отложены[125].

Капитализм достиг удивительных рубежей – исследования стали общественным имуществом, подавление конкуренции развивалось, а планирование не только производства, но и направления исследований было значительным достижением. И хотя США достигли в этом совершенства, подобные попытки предпринимали все основные воюющие государства. Результатом стало стимулирование прежде невиданной культуры взаимного обогащения между стратегическими научными направлениями. Новый подход поместил математику и физику в самый центр промышленного процесса, а экономику и обработку данных – в основу принятия политических решений.