Посткапитализм. Путеводитель по нашему будущему - [43]
Когда выяснилось, что это абсурд, в замешательстве оказались не только марксисты. Даже умеренные теоретики социал- демократии были настолько растеряны, что стали заявлять, будто экономическая система Запада стала некапиталистической. «Наиболее отличительные черты капитализма исчезли, – писал в 1956 году Энтони Кросленд, член британского парламента от Лейбористской партии, – а именно: полное господство частной собственности, подчинение всей жизни влиянию рынка, преобладание стремления к выгоде, нейтральность правительства, характерное либеральное разделение дохода и идеология прав личности»[117].
К середине 1950-х годов почти все левые разделяли теорию «государственно-монополистического капитализма», впервые выдвинутую Бухариным, затем Варгой и теперь превращенную в полноценную теорию американским левым экономистом Полом Суизи[118]. Он считал, что вмешательство государства, меры по обеспечению социальной защиты и постоянные высокие военные расходы уничтожили тенденцию к кризису. Сокращение нормы прибыли могло компенсироваться растущей производительностью – опять-таки постоянно. Советскому Союзу, разумеется, придется привыкнуть к сосуществованию с капитализмом: западное рабочее движение должно забыть о революции и извлечь максимальную выгоду из бума, который достиг значительных масштабов.
На протяжении всего периода дискуссии велись, прежде всего, вокруг вопроса о том, что изменилось на уровне государства, фабрики, супермаркета, зала заседаний совета директоров и лаборатории. Деньгам уделялось очень мало внимания. Однако ключевым фактором, на котором зиждились экономические реалии 1950–1960-х годов, была стабильная международная валютная система и эффективное сдерживание финансовых рынков.
1 июля 1944 года специальный поезд доставил группу экономистов, политиков и банкиров в Уайт-Ривер-Джанкшен, штат Вермонт, откуда они паромом добрались до отеля в Нью-Гемпшире. «Все поезда, ехавшие по расписанию или нет, должны были нас пропускать, – вспоминал помощник машиниста, – мы имели преимущество перед всеми»[119]. Пунктом назначения был Бреттон-Вудс. Там они должны были создать мировую денежную систему, которая, подобно поезду, имела бы «преимущество перед всеми».
Бреттон-Вудская конференция установила систему фиксированных обменных курсов, которая должна была восстановить стабильность, царившую до 1914 года, но на этот раз на основе четко прописанных правил. Все валюты фиксировались по отношению к доллару, а США фиксировали доллар по отношению к золоту по цене 35 долларов за унцию. Страны, испытывавшие серьезный торговый дисбаланс, должны были покупать или продавать доллары для того, чтобы удерживать свою валюту на установленном уровне.
На конференции британский экономист Джон Мейнард Кейнс предлагал создать отдельную мировую валюту, однако США отвергли эту идею. Вместо этого они обеспечили доллару положение неофициальной мировой валюты. Мирового центрального банка не появилось, однако были созданы Международный валютный фонд и Всемирный банк, которые должны были устранять трения в системе. При этом МВФ отводилась роль краткосрочного кредитора последней инстанции и института, обеспечивающего соблюдение правил.
Система была явно устроена в пользу США. Они были самой большой экономикой мира и обладали самым высоким – на тот момент – уровнем производительности, а их инфраструктура не пострадала во время войны. Они также получили право назначать главу фонда. Система была устроена так, чтобы поддерживать инфляцию. Поскольку связь с золотом была непрямой, в привязке валют существовало отклонение, а правила сбалансированной торговли и проведения структурных реформ не были жесткими, система была рассчитана на то, чтобы порождать инфляцию. Это было признано правыми сторонниками свободного рынка еще до того, как поезд в Бреттон-Вудс тронулся со станции. Журналист Генри Хэзлитт, доверенное лицо гуру свободного рынка Людвига фон Мизеса, раскритиковал план на страницах New York Times: «Трудно придумать более серьезную угрозу стабильности в мире и полноценному производству, чем постоянная перспектива единообразной мировой инфляции, которая бы легко соблазняла политиков из любой страны»[120].
Однако эта система также была предназначена для противодействия крупному финансовому капиталу. Строгие ограничения объема средств, которые могли давать взаймы банки, были установлены законом и поддерживались посредством «морального воздействия», т. е. мягкого давления, которое центральные банки оказывали на банки, одалживавшие слишком много денег. В США крупнейшие банки были обязаны держать наличность или облигации в объеме, равном 24 % средств, которые они одолжили[121]. В Великобритании эта норма была установлена на уровне 28 %. К 1950 году кредиты, выданные банками в четырнадцати передовых капиталистических странах, составляли лишь пятую часть ВВП – самый низкий показатель с 1870 года, заметно уступавший масштабам банковского кредитования во время восходящей фазы до 1914 года.
В результате была создана такая форма капитализма, которая носила глубоко национальный характер. Банки и пенсионные фонды по закону должны были держать долговые облигации своих стран; кроме того, им не рекомендовалось осуществлять капиталовложения за рубежом. Добавьте к этому четкий потолок для процентных ставок, и вы получите то, что теперь мы называем «финансовым подавлением».
