Постижение Петербурга. В чем смысл и предназначение Северной столицы - [83]

” Достоевского», а ««Шестая симфония может рассматриваться как реквием и по личности, и по обществу, и по городу» [14. С. 127]. По отзывам музыкальных критиков, романс Александра Даргомыжского «Титулярный советник» — не что иное, как отклик композитора на одну из ведущих литературных тем: трагическая судьба мелкого чиновника в огромной столице.

Работая над оперой «Пиковая дама», Чайковский изменил не только имя главного героя (Герман вместо Германна), но и сюжет, придав ему более заострённые, ярко выраженные антипетербургские черты. В отличие от пушкинской повести, в опере торжествует смерть: «…умирает не только Графиня (каку Пушкина), но и главные персонажи — Герман и его любовь, Лиза. Слушатель, быть может, не сразу понимает, что их гибель предсказывает также и гибель Петербурга. Но однажды осознанное, это ощущение обречённости города и музыки "Пиковой дамы” удалить невозможно» [14. С. 129].

Иными словами, вопрос «любит — не любит?», вынесенный в название этой главы, не совсем корректен. Как для учёного собака в виварии не столько предмет любви или нелюбви, сколько средство, позволяющее сделать научное открытие, — так для петербургской литературы XIX века невская столица служила не объектом поклонения или, наоборот, ненависти, а лишь возможностью наиболее наглядно обнажить язвы большого города и суть общественного устройства под пятой самодержавия. Крестовский в «Петербургских трущобах» заявил об этом с публицистической откровенностью: «Мы не берёмся врачевать: это уже вне наших сил, и средств, и возможностей. Обстоятельства дали нам только возможность узнать некоторые из язв общественного организма, и единственно лишь в силу высказанных побуждений решились мы раскрыть и показать их тем, которые не видели и не ведали, или напомнить о них тем, которые, хотя и видели и ведали, но равнодушно шли себе мимо. Это — почти главная цель нашего романа. Иначе незачем было бы и писать его» [24. Т. 2. С. 620].

Однако, если всё-таки говорить о чувствах, петербургские писатели несомненно любили этот город. Правда, по-своему. В этом отношении характерно признание Аполлона Григорьева, сделанное в первом из двух стихотворений, названных «Город»:

Да, я люблю его, громадный, гордый град,

Но не за то, за что другие…

…………………………………………………….

Я прозираю в нём иное —

Его страдание под ледяной корой,

Его страдание больное [1. С. 146].

В общем, это была именно любовь (хотя бы уже потому, что художественное творчество, в основе которого лежит предмет, ненавидимый автором, — попросту невозможно). Но — строго по некрасовской формуле: «То сердце не научится любить, / Которое устало ненавидеть» [29. С. 74].

Обоснованность такого вывода подтверждают и статьи Виссариона Белинского. Став после переезда на невские берега убеждённым западником и патриотом Петербурга, он, тем не менее, горячо приветствовал петербургские — а по сути, антипетербургские — произведения и Гоголя, и Достоевского. Потому что прекрасно понимал: эти вещи — вовсе не против Петербурга, они против государственного устройства России.

Параллельные заметки. Не только петербургская, но в значительной мере и вся русская литература, начиная с Пушкина, несла, несмотря на все цензурные рогатки, огромный заряд критики государства и самых разных аспектов его деятельности. Однако русские писатели всегда различали государство, а также страну и её народ. И тогда появлялись «Не так ли и ты, Русь, что бойкая необгонимая тройка несёшься?» [16. Т. 5. С. 287] или ««…нельзя верить, чтобы такой язык не был дан великому народу!» [39. С. 411]. Тем не менее для северной столицы почти на всём протяжении XIX века классики петербургской словесности так и не смогли отыскать ни одного доброго слова.

«Когда, ещё до появления… первой части моего романа… я читал её некоторым друзьям и знакомым, — мне приходилось не однажды выслушивать вопрос: да неужели всё это так, всё это правда?» — писал Крестовский в обращении к читателю, предваряющем ««Петербургские трущобы» [24. Т. 1. С. 27]. Ответ подразумевался самим тоном предисловия: конечно, да!

Между тем стоит в том же вопросе поменять всего одну букву — неужели это всЯ правда? — как ответ окажется уже не таким однозначным. Вспомним: в конце 1820-х годов в Петербурге появились пароходы, которые стали курсировать по Неве и Финскому заливу до Кронштадта, в 1836-м открылась железная дорога до Павловска через Царское Село, а в середине 1850-х — до Москвы. Новые скорости, удобство сообщения поражали всю столицу, но в художественной литературе этим восторгам не нашлось места. Вместо них —

Прямо дороженька: насыпи узкие,

Столбики, рельсы, мосты.

А по бокам-то всё косточки русские… [29. С. 203].

Столь упорное бичевание Петербурга может показаться своего рода патологией. Однако таков был в те времена непременный канон серьёзной литературы: она должна была нести социальную нагрузку, а ещё лучше — обличение, в противном случае критики, а вслед за ними и читатели воспринимали её всего лишь как поделку.

* * *

Что же, отрицая окружающее, проповедовала литература взамен?

В первую очередь — непреходящую ценность человеческой жизни, помощь падшим, раскаяние за грехи… То есть великие постулаты христианства. Правда, в сугубо православной интерпретации, когда, например, труд сам по себе — вещь благословенная, а вот один из плодов его в виде преуспеяния, как и вообще всякое богатство, — уже сродни преступлению. Не случайно почти во всей петербургской литературе XIX века бедняки, глупцы, лентяи, пьяницы, убийцы, — почти всегда положительные герои: благородные, добрые, с тонкой душой, а потому способные глубоко страдать. Напротив, преуспевающие, состоятельные люди — герои отрицательные: они эгоистичны, равнодушны к чужому горю, жестоки, коварны, скаредны… Подобное деление на «беленьких» и «чёрненьких» во многом следовало расхожему стереотипу, который был свойственен всем слоям российского общества снизу доверху. И не только следовало — угождало ему и укрепляло его. Ни один другой европейский народ никогда не придумывал столько уничижительных кличек, которыми награждались предприниматели: алтынник, делец, деляга, торгаш, лавочник, выжига, кулак, мироед и т. д., и т. п. Такими видели деловых людей и простой народ, и интеллигенция, и власти предержащие. «В 1913 г. торжественно отмечали 100-летие Торгового дома Елисеевых, — рассказывает историк Лев Лурье. — Выяснилось, что за 15 лет (с 1898 г.) Елисеевы заплатили государству 12,5 миллиона рублей налогов и таможенных пошлин. Казалось бы, такое торжество, но в зале Благородного собрания ни государя, ни великих князей, ни премьера, ни министров не дождались. Явились только постоянные клиенты — пара адмиралов, несколько командиров гвардейских полков. Российскому благородному дворянству не с руки брататься с купечеством. В Петербурге только два рода, Лейкины и Меншуткины, продержались в купеческом сословии более века, да и то к тому времени Меншуткин стал академиком-химиком, а Лейкин знаменитым писателем-юмористом… Дела переходили к приказчикам, а потомки создателей торгово-промышленных империй становились профессорами, гвардейцами, чиновниками, коллекционировали живопись, чурались фабричных цехов, амбаров, лавок» [27. С. 37]. Как заметил с присущей ему иронией Сергей Довлатов, «по-нашему уж лучше красть, чем торговать» [15. С. 241].