Постижение Петербурга. В чем смысл и предназначение Северной столицы - [77]
Андреян Захаров перестроил здание Адмиралтейства, Карл Росси возвёл на Дворцовой площади два громадных здания, соединённые триумфальной аркой с колесницей Победы…
Однако уже к концу первой четверти XIX века отечественная словесность — прежде всего поэзия — вдруг словно сменила розовые очки на тёмные. Литературный образ прекрасной Северной Пальмиры начал внезапно меркнуть. Или, как выразился Николай Анциферов, произошло, «помрачение образа» [7. С. 93].
В 1821 году Константин Рылеев закончил очередное своё стихотворение совершенно неожиданными строками:
Град святого Петра, который прежде принято было уподоблять великолепному Риму, населять любящими его богами и наряжать самыми восторженными эпитетами, — этот град назван адом?! Впрочем, с Рылеевым всё ясно — отъявленный революционер, якобинец, от него ничего хорошего не жди. Но вот в 1828 году Александр Пушкин, уже общепризнанный первый поэт России, вдруг отчеканил:
И это было только начало. Вскоре Александр Сергеевич написал «Станционного смотрителя» (1831), «Медного всадника» (1833) и «Пиковую даму» (1834). Эти две короткие повести и поэма на десятилетия вперёд сформировали характер петербургской литературы — донельзя мрачный, желчный, подчас просто страшный.
Во-первых, Пушкин впервые поставил основную проблему петербургской литературы, выразившуюся в непримиримом, губительном конфликте имперской столицы и её обитателей, государства и личности, двух враждебных друг другу миров. Во-вторых, вывел принципиально новых героев: «лишнего человека» — Евгения Онегина (впрочем, объективности ради надо отметить, что он стал младшим братом грибоедовского москвича Чацкого), а также «маленьких людей» — Евгения в «Медном всаднике», Самсона Вырина в «Станционном смотрителе», Германна и Лизавету Ивановну в «Пиковой даме»… Наконец, в-третьих, обозначил жанр: петербургская трагедия. Горестные судьбы пушкинских героев сделались типичными для петербургской да и всей русской литературы XIX века: умопомешательство, покушение на убийство, пьянство, преждевременная смерть или, лучше сказать, гибель.
Параллельные заметки. Вспомните знакомое нам со школьной скамьи описание утреннего Петербурга в первой главе «Евгения Онегина»:
Казалось бы, совершенно невинная картинка, но, вслед за описанием жизни столичного высшего света, это резкий контраст, совсем другой Петербург. «Примечательно, — отмечает Моисей Каган, — что ни сюжетно, ни психологически образ этого второго — трудового, разночинного, демократического — Петербурга в романе не нужен, на жизнь, поведение, мышление Онегина он никак не влияет (в отличие от Летнего сада, Невского проспекта, улицы с барскими хоромами, где происходит бал, театра), и всё же Пушкин уделяет ему целую строфу — видимо, чрезвычайно важной казалась поэту эта двойственность, двусторонность города; она ещё не имела драматического смысла, лишь выявляла реальную двуликость столицы. Но пройдёт ещё десять лет, и в “Медном всаднике” раскроется противостояние двух Петербургов, олицетворённых образами Петра и скромного чиновника Евгения» [22. С. 124–125].
Однако, пожалуй, самое главное — Пушкин утвердил Петербург на роль Аида, царства мёртвых. Куда богатый красавец-гусар увёз дочь станционного смотрителя, бедную Дуню? Где Германн, одержимый идеей разгадать три заветные карты, был охвачен безумием и до смерти напугал старую графиню? Где сошёл с ума Евгений, окружённый вышедшей из берегов Невой? Ответ всякий раз один: в Петербурге. И это был не художественный вымысел. Это была страшная реальность: северная столица убила не только большинство пушкинских героев-петербуржцев — спустя всего несколько лет она убила и его самого.
Дмитрий Мережковский назвал «Медный всадник» «самым революционным из всех произведений Пушкина» [28. С. 330]. Потому что «под видом хвалы тут ставится дерзновенный вопрос о том, “…чьей волей роковой / Над морем город основался”, — обо всём “петербургском периоде русской истории”» [28. С. 330].
Хвала — это хрестоматийные 49 строк из вступления к поэме, начинающиеся словами «Люблю тебя, Петра творенье…». А дерзновенность — не только в «воле роковой», но и в эпитетах, которыми аттестует автор Петра: дважды он называет его «кумир на бронзовом коне», затем — «державец полумира» и, наконец, — «горделивый истукан» [32. Т. 4. С. 389, 394, 395]. Заглянем в словарь Владимира Даля. Кумир — «изображение, изваяние языческого божества; идол, истукан или болван». Истукан — одно из значений этого слова примерно то же: «болван; идол, кумир, языческий божок…». Державец — «правитель, местный начальник.
