Постижение Петербурга. В чем смысл и предназначение Северной столицы - [54]

Однако наряду с этим имелась и другая причина переезда правительства в Москву. Прожив два с лишним века бок о бок с российской властью, всегда без удержу высокомерной, чванливой, утопающей в роскоши и беззастенчиво противопоставляющей себя народу, Питер больше не желал терпеть никаких правителей — ни царей, ни демократов. Словно конь, изнемогший после долгой скачки под тучным, безжалостным седоком. Этот город можно было или взять накрепко в шпоры, изо всей силы отхлестав нагайкой, или лишить столичного статуса. Для первого средства Керенский не обладал ни политическими возможностями, ни военно-полицейскими силами, ни убеждениями. Оставалось только второе, тем более Москва, как никакой иной город огромной России, была полностью готова вновь принять на себя столичные функции.

В ночь на 10 марта 1918 года Ленин сделал то, что не успел (или лучше сказать: не сумел) сделать его предшественник. В обстановке строжайшей секретности большевистские руководители покинули Смольный и уехали в Москву. На следующий день было объявлено, что столица из Петрограда перенесена временно и сделано это из-за германской военной угрозы.

На самом деле переезд, конечно, не был временным и дело было вовсе не в немецких войсках. Получив от немецкого правительства деньги на русскую революцию, которая должна была избавить Германию от сильнейшего противника в войне, — теперь, после Октябрьского переворота, Ленин считал Вильгельма II своим союзником. В частности, в 1918 году «он писал В. Воровскому, советскому полпреду в Скандинавских странах: “…«помощи» никто не просил у немцев, а договаривались о том, когда и как они, немцы, осуществят их план похода на Мурманск и на Алексеева. Это совпадение интересов. Не используя этого, мы были бы идиотами"» [27. С. 97]. К тому же решение о бегстве из Петрограда, как доказала современная французская исследовательница Ева Берар, ЦК РКП(б) принял не 26 февраля, на чём всегда настаивала советская историография, а много раньше — 9 января, когда немцы были ещё далеко от Питера [10. С. 234–235].

Параллельные заметки. Ту мартовскую ночь 1918 года принято считать окончанием двухвекового петербургского периода российской истории. И, если судить по факту произошедшего события, это действительно так. Ну а если по смыслу? Ведь несмотря на то что высшая власть переехала с берегов одной реки на другую и столица стала называться Москвой, глубинная суть российской государственности не изменилась. Матрица, заложенная Петром I в свою петербургскую военизированную чиновно-полицейскую империю, осталась прежней.

Ева Берар насчитала семь причин, вынудивших большевиков перебраться из Смольного в Кремль.

Во-первых, петроградские чиновники даже спустя несколько месяцев после переворота продолжали упорно бойкотировать новую власть, у которой уже не хватало сил с ними бороться.

Во-вторых, Петроград, «заполонённый солдатами-дезертирами, униженными и обозлёнными офицерами, беженцами… недавно вернувшимися эмигрантами. оказался идеальным питомником для шпионов и провокаторов» [10. С. 229]. Даже если считать, что Петроградская ЧК половину заговоров просто придумывала, вполне реальных групп, строивших планы свержения коммунистов, оставалось немало. Достаточно вспомнить, что 1 января 1918 года офицер-одиночка в самом центре города, на набережной Фонтанки, пытался застрелить Ленина.

В-третьих, «моряки Кронштадта и Центробалта… те, кого Троцкий восторженно именовал “красой и гордостью революции”, её “железной рукой”, её “знаменосцами”, очень быстро превратились. в обыкновенных бандитов или, по выражению того времени, в “матросскую вольницу”» [10. С. 229]. «…Охватившая столицу анархия, эта “перманентная революция”, с февраля 1917 года царившая на улицах, в казармах, в заводских цехах. <делала> город неуправляемым и страшным» [10. С. 237]. Иногда доходило до того, что бандиты не боялись нападать даже на большевистских лидеров: в конце января 1918 года на Шпалерной улице они ограбили будущего председателя Петроградской ЧК Моисея Урицкого и наркома юстиции Петра Стучку, и те раздетые, дрожа от холода, в страхе добирались до Таврического дворца. Москва, где не было ни пьяной матросни, ни такого числа рабочих, тем более на крупных предприятиях, казалась спокойней.

В-четвёртых, после захвата власти Ленин — скорей всего, из политических соображений, не желая отождествлять своё правительство с Временным, тем более с царским, — не переехал в Зимний дворец и остался в Смольном, а это место было далеко не лучшим, как с точки зрения безопасности, так и удалённости от центра города. Окружённый высокой стеной московский Кремль — что показали бои в октябре 1917 года — мог служить куда более надёжной крепостью.

В-пятых, здесь, в Питере, слишком «ещё живы были воспоминания о приезде Ленина в Россию под защитой немцев и о неудавшемся процессе, начатом против него Керенским…» [10. С. 237].

В-шестых, возвращение Москве столичного статуса имело немаловажный пропагандистский смысл. «Чтобы спасти власть, — отмечает Ева Берар, — Ленин сделал ставку на патриотическую ауру старой столицы, исконного символа единства православной Руси» [9. С. 16]. Да, этот фактор, конечно, мог иметь немаловажное значение, но Ленин в марте 1918-го вряд ли думал о Белокаменной как «исконном символе православной Руси». Он, как и вся большевистская верхушка, мечтал тогда о всепланетном революционном пожаре, и, скорей всего, ему всё же была ближе позиция соратника Михаила Покровского, который как раз в те дни писал, что «Москва, отделённая от Европы, никогда не сможет стать таким очагом мировой революции, каким был Питер» [9. С. 16]. Вполне вероятно, поначалу Ленин и сам верил, что переезд правительства временный.