Постижение Петербурга. В чем смысл и предназначение Северной столицы - [137]

Столь страшный, широкомасштабный удар был нанесён не только по остаткам тех, кто представлял собой петербургскую интеллигенцию в прежнем, дореволюционном её понимании, но и по тем, кого причислила к интеллигенции советская идеология. Вероятно, Сталин понял: гомеопатические дозы, которыми НКВД пытался справиться с интеллигенцией в дни войны, не принесли желаемого результата.

Вот только другого Сталин понять не мог. Его стремление избавиться от старой, враждебной, интеллигенции и заменить её новой, советской, своей — было изначально обречено. Жестокие репрессии действительно способны изничтожить интеллигенцию почти полностью, но — временно. Потому что без неё государство не развивается: в науке, промышленности, армии неминуемо начинаются застой, а затем деградация, что и произошло в канун Великой Отечественной войны, которую СССР встретил совершенно не подготовленным. Однако едва лишь спадает волна репрессий, интеллигенция быстро возрождается. Во всех сферах жизнедеятельности страны наступает долгожданный этап бурного развития, но одновременно восстанавливается и противостояние интеллигенции властям. Она и восстановилась, при Хрущёве, а при Брежневе уже навязывала режиму то же двоевластие, которое вынуждено было испытать самодержавие при Александре II, а затем при Николае II. Старой и новой интеллигенции не бывает. Её или нет, или она есть, а значит, есть и духовно-нравственная оппозиция, которая раньше или позже побеждает. Что мы и увидели уже на рубеже 1990-х годов.

Иными словами, авторитарное или тоталитарное государство — без интеллигенции или с ней — раньше или позже неминуемо обречено на смерть.

Параллельные заметки. Ощущение того, что в городе выкачали воздух и стало совсем нечем дышать, усугублялось развязанной по всей стране оголтелой кампанией борьбы с космополитизмом. В Ленинграде с его традиционной тягой ко всему европейскому это воспринималось особенно болезненно. «Белые булки с хрустящей корочкой, называвшиеся издавна “французскими”, переименовали в “городские”, популярное кафе “Норд” в центре Невского проспекта — в “Север”. Из передач радио, со страниц газет исчезли широко употребляемые, вошедшие в русский лексикон слова “тайм”, “матч”,“пирс”, “коттедж”, “сейнер” и пр. Конфеты “Ша Нуар” превратились в “Славянские”, кинотеатр “Люкс” — в “Свет” и т. д., и т. п.» [9. С. 140]. Многие воспринимали всё это как первобытную дикость. И поражались при виде того, как другие, захваченные общей вакханалией, опускаются до пещерного состояния: «В магазинах и поликлиниках, в институтах, в трамваях сводили счёты со всеми, кто выглядели хотя бы слегка похожими на евреев, — вспоминает Михаил Герман. — Ужасно, но я видел людей, от которых никак нельзя было ожидать подобного, ведущих себя, как во время погрома» [14. С. 206].

Подчас доходило до абсурда. Известен случай, когда в знаменитой аудитории истфака ЛГУ час за часом обсуждали-осуждали старичка-профессора, который в своих трудах доказывал, что казахский эпос перекликается с германским, то есть налицо явный космополитизм и преклонение перед Западом. Наконец, какой-то карьерист-аспирант обвинил старика в том, что он не понимает — искусство всегда связано с жизнью. И тут профессор вдруг не выдержал. Он вскочил, сорвал с носа пенсне и дребезжащим голосом на всю аудиторию воскликнул:

— Молодой человек, почему вы так уверены, что искусство всегда связано с жизнью?! А может быть, оно связано со смертью?

* * *

Несмотря на все удары судьбы, обрушившиеся на Петроград-Ленинград за три четверти века коммунистического владычества, для советских людей он неизменно оставался самым любимым городом. Причин такой любви было немало.

Главное — город перестал быть столицей, а значит, больше не олицетворял собой всегда ненавистную в глазах народа государственную власть. Больше того, он превратился в жертву, которую эта самая власть постоянно терзает и которая вызывает сочувствие. К тому же вся ленинградская трагедия разворачивалась на фоне таких красот зодчества, музейно-дворцовых богатств и предупредительно-воспитанных жителей, что из дальних мест город виделся словно подёрнутым неким волшебным, чарующим флёром. Не последнюю роль во всенародной любви к Ленинграду играла и советская пропаганда, которая неустанно обряжала его своими рекламными слоганами: «колыбель революции», «город Ленина», «невская твердыня», «город великих пролетарских традиций» и т. п.; в насквозь идеологизированной стране это имело немалое значение.

В любом уголке огромного Советского Союза никого из приезжих не встречали так доброжелательно, как ленинградцев. И никому так не завидовали, как тем, кто имел ленинградскую прописку. Жить «в городе на Неве» мечтали миллионы людей. Поэтому город постоянно рос за счёт приезжих. Особенно активно — после Гражданской и Великой Отечественной войн, когда въезд в Ленинград на постоянное жительство не сдерживался властями. В 1920 году в Петрограде оставалось всего 722 тысячи жителей, в 1926-м их стало уже 1614 тысяч, а к концу 1920-х — около двух миллионов, почти столько, сколько было перед Первой мировой войной. В 1944 году число жителей составляло немногим больше полумиллиона человек, к осени 1945-го — 1240 тысяч, в конце 1948-го — 2218 тысяч и окончательно сравнялось с довоенным уровнем в первой половине 1950-х.