Постижение Петербурга. В чем смысл и предназначение Северной столицы - [119]

Тем не менее, миф об «ошибках» в преддверии блокады и в самый тяжёлый её первый год держался вплоть до самого конца советского режима. Нельзя было упоминать не только об упущениях ленинградских руководителей, но и о случаях каннибализма, настроениях блокадников, противоречащих официальной историографии, — в частности, о недовольстве властями, случаях межнациональной напряжённости, требованиях объявить Ленинград открытым городом… Цензура допускала только прославление героизма защитников, а также жителей осаждённой твердыни и обвинение в блокадной трагедии исключительно фашистов. Любые намёки на то, что героизм тихо умирающих ленинградцев являлся прежде всего результатом преступленной бездеятельности городского руководства во главе с Андреем Ждановым, не просто вычёркивались, но и оценивались как «вражеская вылазка», попытка «опорочить коммунистическую партию».

В предисловии к книге Гаррисона Солсбери «900 дней», которая полностью вышла в России уже после крушения советской власти, Алесь Адамович отмечал: «Партия-государство определяла, распределяла не только материальные ресурсы, она претендовала и на то, чтобы регулировать, “распределять" и наши эмоции, переживания: вам по этому поводу столько положено слёз и печали, а по тому — столько. И ни слезинки больше!» [21. С. 7–8].

Однако была и другая, куда более важная причина. Истина всеми силами скрывалась потому, что незамедлительно стала бы обвинительным актом как для отдельных руководителей, так и для всего коммунистического строя. Не случайно на Нюрнбергском процессе — в отличие, например, от эмигрантского польского правительства в Лондоне, которое представило документ 1942 года «Как немцы убивают голодом Польшу», — советская делегация не стала поднимать вопрос о том, как нацисты морили голодом осаждённый Ленинград. В Кремле понимали: узнав правду о ленинградской блокаде, нельзя не задуматься о том, что такое масштабное злодеяние нацисты не сумели бы совершить в одиночку, без советских сообщников.

В итоге до недавнего времени ленинградская блокада, самый трагический период в истории Петербурга, оставалась не только плохо изученной историками, но и мало известной новым поколениям самих горожан. Вышедшая в 1979 году в журнале «Новый мир» «Блокадная книга» Алеся Адамовича и Даниила Гранина (кстати, характерно, что впервые эта книга появилась в московском журнале, а не в ленинградском) произвела эффект разорвавшейся бомбы, хотя само издание, из которого цензоры изъяли 62 (!) «опасных» отрывка, лишь приоткрыло завесу блокадной тайны.

* * *

То, что так тщательно скрывали от потомков, блокадникам было хорошо известно. Уже в ноябре 1941-го недовольство жителей местными властями достигло таких масштабов, что милиционеры, слыша, как в очередях поносят городское начальство, перестали обращать на это внимание. Если в конце сентября 1941 года агентура УНКВД ежедневно сигнализировала о 150–170 антисоветских проявлениях среди ленинградцев, то во второй декаде октября — о 250, а в ноябре — уже о 300–350; в январе-феврале следующего года, по данным перлюстраторов, почти пятая часть писем блокадников содержала различного рода негативные настроения [16. Т. 1. С. 230]. В феврале 1942-го уже в открытую поносили председателя исполкома Ленсовета Петра Попкова, даже широко распространились слухи, будто он арестован «за вредительство» и расстрелян.

Параллельные заметки. Неприятие Жданова в Ленинграде было настолько широким и прочно укоренившимся, что, когда Николай Тихонов в первую блокадную зиму сочинил поэму «Киров с нами», никому, включая бдительных питерских цензоров, не пришло в голову, что, с идеологической точки зрения, следовало бы написать другую поэму — ««Жданов с нами».

Миф о всеобщей любви ленинградцев к Сергею Кирову во многом возник от противного, то есть в связи с нелюбовью к его преемнику. Да, Киров стучал по столу кулаком, топал ногами и орал на людей матом, но всё это было по-свойски, открыто и к тому же знакомо с Рюриковых времён. А вот что делал в своём кабинетном уединении, о чём думал, сидя в далёком президиуме, болезненно толстый, отталкивающе рыхлый Жданов, по инициативе которого ещё до войны репрессировали 68 тысяч горожан [22. С. 20], — это было мало понятно, а потому всегда пугало и вызывало неприязнь.

Чудовищные провалы в подготовке Ленинграда к длительной осаде легче всего объяснить несоответствием Андрея Жданова занимаемой им должности секретаря Ленинградского обкома и горкома партии, то есть главы города. Действительно, этот человек являлся мастером закулисных интриг, идеологических погромов и расправ с «врагами народа», но руководство мегаполисом в условиях войны, в особенности когда инициатива всецело принадлежала противнику, требовало иных качеств. Кабинетный труженик Жданов видел жизнь только из-за стола президиума и не знал её, а потому, надо полагать, боялся. Он не выезжал на фронт или на промышленные предприятия и вообще в течение всей войны покидал Смольный лишь в исключительных случаях.

Однако дело было не только в профессиональных и личных качествах «несгибаемого большевика»…