Постижение Петербурга. В чем смысл и предназначение Северной столицы - [103]

Уже в конце мая 1918 года Петросовет принял постановление о «классовом пайке». Отныне все жители города разделялись на четыре категории. Рабочим полагалось по 1/2 фунта хлеба в сутки, служащим — 1/4 фунта; «лицам не рабочим и не служащим, живущим своим трудом» — 1/8 фунта и, наконец, «нетрудовым элементам» — 1/16 (напомню: фунт — 409 граммов). В дальнейшем размер пайков, конечно, менялся. Иногда уменьшаясь: к примеру, в мае 1919 года норма рабочим была урезана до осьмушки, что вызвало массовые забастовки. Иногда увеличиваясь, но повышения эти всякий раз оказывались крайне незначительными.

Против кого был направлен «классовый паёк», горожане отлично знали. Большевистский наместник Григорий Зиновьев публично заявлял: «Мы постараемся направить костлявую руку голода против истинных врагов трудящихся и голодного народа. Мы даём рабочим селёдку и оставляем буржуазии селёдочный хвостик» [44. С. 122]. Он открыто насмехался: «Мы сделали это для того, чтобы они не забыли запаха хлеба» [44. С. 122]. На самом деле «истинные враги трудящихся и народа» — не только буржуазия, но также интеллигенция. Большевики с самого начала поставили знак равенства между интеллигентами и «буржуями», уравняв и тех и других в осьмушном пайке не только потому, что до Октября интеллигенты якобы «обслуживали правящий класс капиталистов». Новые правители страны рассматривали интеллигенцию как самого опасного врага и по-своему были совершенно правы, ведь её основная функция заключается в оппозиционности всякой власти, а кроме того, она — носитель тех понятий культуры, морали и нравственности, которые были несовместимы с принципами большевизма.

Параллельные заметки. На самом деле ненависть большевиков к интеллигенции и её неприятие большевизма возникли одновременно. Февраль интеллигенция встретила с восторгом — как сбывшуюся вековую мечту о демократической революции, а вот Октябрь был воспринят сначала как наглая попытка украсть с таким трудом достигнутое счастье, потом — как полная катастрофа всех стремлений, борьбы, страданий и жертв нескольких поколений. И главное, «простой народ», во имя которого интеллигенция, с первых декабристских тайных обществ, боролась за свободу, этот народ выбрал волю — когда можно безнаказанно бесчинствовать в пьяном угаре, грабя, убивая, издеваясь над всеми, кто ещё вчера жил богаче и сытнее, в том числе над своими заступниками-интеллигентами.

Впрочем, даже рабочие, заботами Зиновьева угодившие в привилегированную категорию, не могли прожить на 200-граммовую пайку, потому что многие были семейными да к тому же очень скоро ничего, кроме хлеба, уже не выдавалось. Пролетариату пришлось выкручиваться, кто как сумеет. Так, завод Гейслера, по требованию рабочих, почти полностью забросил производство телефонных и телеграфных аппаратов и взялся мастерить зажигалки на продажу. Но на большинстве других предприятий пошли более простым путём: развернулось невиданное прежде воровство — из цехов несли всё, что можно сбыть на толкучке (с тех пор и до самого крушения коммунистического режима кражи с производства почти всегда были настолько массовыми, что превратились в одну из характерных черт советского социализма; эвфемизм «несуны» распространился даже в официальной советской печати).

Государственные служащие такими возможностями не располагали, а потому ради краюшки горького, вязкого хлеба, который к тому же крошился, потому что в него добавляли солому, в конце концов были вынуждены забыть о саботаже новой власти и вновь выйти на работу.

Наиболее расторопные среди интеллигентов принялись в обилии читать лекции и проводить разные занятия с красноармейцами, моряками, милиционерами и так далее, вплоть до повитух, потому что за каждую такую службу давали отдельный паёк. Художник Юрий Анненков вспоминал, как получал «самый щедрый паёк “матери, кормящей грудью”, за то, что в Родильном центре “Капли молока имени Розы Люксембург” читал акушеркам лекции по истории скульптуры» [5. Т. 1. С. 83].

Все остальные — как отмечает историк Елена Игнатова, примерно 100 тысяч человек — были обречены на медленную и мучительную гибель: «нетрудовым элементам» полагалась всего лишь крохотная хлебная краюха в 1/16 фунта, то есть 25 граммов [19. С. 411]. «С четверга ничего не получали, не только хлеба, но и крупы… Ничего не дают», — записывал 4 августа 1918 года в дневниковой летописи тех страшных дней Георгий Князев [22. С. 77]. А вот как вспоминал о том же времени поэт Василий Князев: «В 3-м этаже живёт небольшая семья интеллигентов: бабушка, гимназистка-внучка и близнецы — мальчики-гимназисты. Я видел их во дворе: тихие, бледные до прозрачности, сидят и читают, обнявшись, одну книгу. Потом один мальчик исчез… Потом и другой. Потом исчезла бабушка — перестала утром ходить на набережную за щепками. Потом не стало видно и её хроменькой, тихой, русоволосой внучки. Эти люди — вымерли, медленно умирали на глазах всего дома. То, что они погибли от голода, обнаружилось при взломе дверей их квартиры» [19. С. 411]. И ещё одно воспоминание — первого в России профессора социологии Питирима Сорокина: люди «умирают от тифа, гриппа, воспаления лёгких, холеры, истощения и от всех десяти казней египетских. Друга, которого сегодня видел живым, завтра найдёшь мёртвым. Собрания профессорско-преподавательского состава <Петроградского университета> теперь не многим отличаются от поминок по нашим коллегам» [38. С. 131]. Это не было преувеличением. За годы большевистской блокады только в научном мире Петрограда преждевременно ушли из жизни историки академики М. Дьяконов и А. Лаппо-Данилевский, филолог академик А. Шахматов, экономист М. Туган-Барановский, лингвист и этнограф академик В. Радлов, профессор геологии А. Иностранцев, главный хранитель Эрмитажа Э. Ленц, известный пушкиновед П. Морозов. Всего же «в 1919 году в Петрограде умерло 65347 человек. На тысячу жителей это составило 72,6 человека. В 1918 г. этот показатель равнялся 64150 и 43,7, а в 1920 — 37479 и 50,6» [23. С. 227].