Посреди земли - [89]

Яичница доспела, я поставила сковороду на деревянную подставку, чтобы не повредить этернит на столе. Эту пластмассовую обшивку когда-то, должно быть году в сороковом, сделали по заказу покойного мужа. Какой-то агент ходил по домам, предлагая этернит на кухонный стол. Этой вещи, мол, сносу не будет, уговаривал агент. Мы облюбовали материал красного цвета. Обшивка и сейчас еще как новая, вот только в одном уголку треснула. Я хоть и знаю, что ей сносу не будет, а все стараюсь обходиться бережливо.

— Ешь, — говорю я Эдит. — Что-то никак я в толк не возьму, к чему ты клонишь с мышеловкой этой.

— Западня. Я говорю о громадной-громадной западне, куда все мы суемся по своей доброй воле. А иначе никак не заполучить этот треклятый орех.

— Невдомек мне, чего он тебе дался, орех этот. Ты лучше яичницу ешь, а то остынет! Мне одно ясно: с тобой творится что-то неладное. Раньше ты мне куда больше нравилась, когда картины свои рисовала. А ведь я тогда еще тебя остерегала: береги, девка, береги себя. Табачище курить да ночи напролет просиживать — до добра не доведет такая-то жизнь. Помню, еще отец твой в каждом письме наказывал, чтобы тебе не потакали. Стала ты художницей — ну и ладно, сама захотела, никто тебя не неволил, хотя по мне уж лучше пошла бы в аптекари, как отец твой… Ну, хватит табаком дымить, ешь, пока не остыло. Желудок у тебя всегда был слабый, тебе бы о здоровье своем подумать. Поживи у меня с недельку, наберись силенок, а окрепнешь, тогда ступай, куда тебе надобно. Всю семью врозь пораскидало, но уж раз ты сама ко мне пожаловала, я тебя приструню малость. Ешь давай!

Она неохотно поковыряла вилкой яичницу, начала лениво жевать.

— Чего это ты там пережевываешь? Яичница нежней нежного, я в нее молочка подлила, сама в рот просится, тут и жевать нечего!

— Ах, тетя Веронка, не понять вам этого… Впрочем, так оно и лучше для вас.

— Чего тут особо понимать-то? Заказали тебе мышеловку нарисовать и орех внутри. Ты нарисовала, и дело с концом.

— Никто мне этого не заказывал. Но я все равно сделаю.

— Ну и ладно, рисуй, коли хочется.

— Каждому своя мышеловка. И вы тоже, тетя Веронка, сидите в мышеловке — вместе со своим садом, курами, кошками… по вечерам топите печь, ругаете медную ступку и дверную ручку, крахмалите занавески…

— Крахмалю, а как же! У меня всегда порядок, как заведено; так было десять лет назад и тридцать лет назад… Я себе поблажек не даю, хороша я была бы, вздумай распустить себя! Отродясь я этого не знала, чтобы сигаретами баловаться, строить из себя невесть что или сидеть сложа руки. Семьдесят третий мне пошел, а я каждый божий день с шести утра на ногах, весь дом на мне, и никто мне не помогает. Ну как, вкусно?

— Вкусно.

Она разохотилась и ела теперь с аппетитом, кусочком хлеба подчистила тарелку. Я разлила по рюмкам смородиновую наливку, крепкая была наливка, с прошлого года настаивалась. Едва я успела пригубить, как Эдит уже опрокинула свою стопку.

— Я закурю, — сказала она.

— Кури уж, что с тобой делать!

Я собрала со стола грязную посуду, смела крошки. Дождь как зарядил, так и лил беспрестанно, по стеклам прямо потоки текли.

— Постелю тебе на диване, там, где ты раньше спала, ладно?

Она кивнула.

— Вы побудете со мной, пока я не усну?

— Раньше полуночи я все одно не ложусь, — говорю ей. — Нам, старикам, много сна и не требуется.

— А вы посидите рядом со мной… пока я не усну?

Я так и обомлела.

— Послушай, — говорю, — что это за дурь на тебя нашла?

— Страшно мне…

— Что калитка не заперта, оттого, что ли, страшно?

— Сюда могут прийти, и… — Она осеклась.

— Будет глупости-то городить! А может, ты натворила чего?

— Нет, — отвечает она, — что вы, тетя Веронка! В том-то и беда, что я ничего не сделала. Или сделала плохо. Сама не могу разобраться.

— Чиста у тебя совесть или нет?! Если совесть чиста, чего тебе бояться! Преступники, те боятся. Ну и пусть их боятся, поделом им!

— А кто это — преступник? — Девчонка уставилась на меня, и вижу, в глазах у нее отчаяние. — Тетя Веронка, скажите мне, кто такой преступник? И кто может сказать, чиста ли моя совесть?

— Оно, положим, верно: все мы не без греха, — поддакнула я ей.

— Правда? Не без греха! — ухватилась она за мои слова. — Но ведь это неправильно! Нельзя грешить безнаказанно!

— Так не бывает, чтобы грех остался без наказания, — говорю я. — Не здесь, так на том свете, но каждому воздастся по грехам его.

— Да никакого того света не было и нет! — перебила она запальчиво. — У человека только одна жизнь. И оказывается, любой грех может остаться безнаказанным. Вот чего я боюсь. Что не придут…

— О ком ты это? — Я вышла из терпения. Девчонка совсем задурила мне голову, и я теперь уж ни слова не понимала из того, что она городит.

— Не знаю. В том-то и беда, что я сама не знаю. Боюсь я, что не придет… или не придут…

Я попыталась привести ее в разум:

— Разве не ты сама твердила, будто боишься, вдруг, мол, придут? Или что кто-то один придет?

— И этого я тоже боюсь. Боюсь, что не придут и не призовут меня к ответу, и боюсь, что придут и за все спросят. Ну, пожалуйста, тетя Веронка, посидите рядом, пока я не усну. По-моему, я теперь разговариваю во сне, так что вы не пугайтесь. А может, мне лучше сразу уйти…