Посреди времен, или Карта моей памяти - [122]

Таков самый грубый, самый схематичный абрис этой повести, но и он, мне кажется, дает представление о важности и глубине коллизии. Повесть – своего рода художественная стенограмма этого конфликта, имеющего отнюдь не частный смысл. Художественность ее – прежде всего в глубокой человеческой достоверности, касающейся и событий и характеров, и проблем, а также в тонком понимании автором их сути, – понимании, которое, в сущности, и создает эту достоверность.

Однако есть в этой повести какая-то внутренняя незавершенность – как будто стенограмма оборвана… И дело в том, «по личному предположению» рецензента, что автор слишком «привязан» к какому-то конкретному прототипу своего сюжета и слишком послушно идет за ним. «Привязанность» эта настолько сильна, что когда автор позволяет себе пофантазировать и описывает длинный сон мальчика Бори, в котором помимо фантастических деталей большое место занимает весьма сложный «взрослый» разговор, написанный опять-таки со «стенографической» точностью, я перестаю верить и готов довольно грубо заявить: в снах, тем более детских, так не бывает! Если бы тот же разговор автор передал помимо сна, – другое дело; встроенный в сон, он сразу разрушает ощущение правды, и сон оказывается чисто условным приемом, который очень плохо «смотрится» на общем фоне точности и достоверности повествования. Что же касается незавершенности повести, то она имеет место в буквальном смысле слова. В ночь того дня, когда скандал достиг своего апогея, Боря тяжело заболел и несколько дней находился в очень опасном положении. Выздоравливая, он «блаженствовал, наблюдая наступившее примирение… Об этой ссоре больше никто никогда не поминал, словно и не было такой…». Все это сообщается в двух последних абзацах повести, занимающей 129 страниц. Но хочется тут сказать – писатель не имеет права на такой легкий «выход из положения»!Художественное произведение ведь не рассказ случайному попутчику: история кончилась, электричка остановилась на нужной рассказчику станции, – до свидания!.. В. Кантор напоминает мне здесь художника, который виртуозно написал портрет глубокого и сложного человека, портрет, побуждающий к раздумьям о жизни и человеке вообще, но предназначил этот портрет для вклейки в удостоверение личности, в «разовый» пропуск… Другими словами, автор сам ограничивает свою роль ролью фиксатора, и ничего более.

Далее опускаю, ибо рецензент по-прежнему испытывает недоверие к автору, но уже по поводу других его текстов, которые к рассказу о первой повести не имеют прямого отношения, во всяком случае, в книге не представлены, а потому читатель и не может самостоятельно сравнить тексты автора и оценку рецензента. О рассказах замечено мимоходом, что сами по себе эпизоды, составляющие их сюжеты, психологически любопытны, но рассказами они не становятся, оставаясь в рамках жанра «самонаблюдения» – если такой литературный жанр существует.

* * *

Но кроме «Нового мира» был еще журнал («Дружба народов»), где вроде бы неплохо ко мне относилась завредакцией прозы Инна Андреева – уже по первому рассказу. А «Два дома» были поддержаны и Вацлавом Михальским – с явной рекомендацией печатать.

В. Кантор. «Два дома».

Повесть. 129 страниц.

Рецензия

Мне никогда не приходилось слышать о писателе Владимире Канторе. Повесть «Два дома» мое первое знакомство с ним. А между тем, как явствует из этой работы, Владимир Кантор вполне сложившийся профессиональный писатель со своим голосом и своим видением мира.

Главный герой повести десятилетний мальчик. Время действия указано с полной определенностью: «я не допускался на вечерние разговоры, и только, напряженно вслушиваясь, улавливал временами отдельные выкрики и слова: “генетика”, “кибернетика”, “европейская безопасность”, “атлантический пакт”, “Робсон”, “Фаст”, “Сталин”, “Берия”, “культ личности”, для пятьдесят пятого года, как я теперь понимаю, темы довольно типичные в определенных кругах». Владимир Кантор показывает жизнь своего юного героя в двух кругах: в кругу бабушки Лиды – профессорши, и в кругу бабушки Насти – простой старухи. «У бабушки Насти был другой “круг”, здесь зато было покойно, без полуночных “историко-культурных” разговоров». Оба эти круга, оба эти мира даны в повести глазами мальчика, однако в повествование вкраплены и отступления в сегодняшний день, в сегодняшнее миропонимание автора, который собственно и описывает свое детство.

По тональности письма, отчасти по героям (отец мальчика – неудавшийся поэт, историк, беспокойная душа, мать – человек, реально работающий в этой жизни, делающий по-настоящему важное дело), по общему нравственному настрою повесть Владимира Кантора напомнила мне последние работы Юрия Трифонова, а еще точнее – «Дом на набережной». Я далек от мысли упрекать в этом автора, я даже не удивлюсь, если повесть эта была написана раньше того же «Дома на набережной», я просто говорю о том, что мне кажется очевидным. Параллели вообще дело рискованное, но литература настолько многосложный и многосвязный процесс, что не проводить их невозможно. Может быть, я ошибаюсь, и скорее всего, это так и есть, но еще мне показалось, что автору близок Альбер Камю, его повесть «Посторонний».