Посреди времен, или Карта моей памяти - [118]

Ответ один – nosce te ipsum (латинская фраза, вынесенная мной с первого курса филологического) – «познай самого себя». То есть надо понять свои истоки, которые привели к той психологической сущности, которая реагирует на мир только ей одной свойственным образом. Вся моя проза писалась затем, чтоб решить мучавшие меня житейские (т. е. – особенно поначалу – семейные), душевные, духовные, общественные проблемы. Безо всякого расчета, тем более безо всякой надежды на публикацию. И уж совсем я не надеялся на процветание, каким процветали официальные писатели. Такого (публикации) просто не может быть – вот и всё. То, что я пишу, это не то, что печатается в советской и диссидентской литературе. Все старались создать «нетленку». К этой цели стремились помыслы всех мне известных пишущих. Нет, не хотел, да и не очень-то надеялся. Надеялся на что-то, быть может, более важное. Было желание, как я сказал однажды В. Кормеру, написать «объективку» – ровно то, что чувствую, думаю, понимаю, без игры в стиль, слова, и уж, конечно, без политической актуальности. Злободневности не должно быть. Позднее, уже во второй половине 80-х, Амлинский (журнал «Юность») испугался, что я перебил у него актуальную тему – о гонении на генетику, – и потерял рукопись повести. Опубликовав свою о своем отце. Я в обиде не был. Воспринимал как должное. И не должны были меня печатать. Я ж для себя писал. А такого не бывает, чтоб написанное для себя воспринималось в общем ряду печатаемого, нужного тогдашнему литературному процессу. Хотя втайне я, конечно, был уверен, что написанное абсолютно для себя важно как раз всем.

Но было одно, исполненое тогда решение (а тогда это было не просто, ибо мы не знали ни Пруста, ни Томаса Вулфа), – писать о себе, себя сделать предметом исследования. Создать свою субъективную эпопею. Зачем? Затем, что здесь я могу не врать, я пишу только то, что знаю о человеческих переживаниях, не романизируя их, но помня, что каждый написанный писательским пером эпизод несет тяжесть – символы человеческого бытия. Научился такому подходу к литературному сочинительству, конечно же, у Толстого и Достоевского, которых читал и перечитывал, начиная класса с седьмого, а из западных – у Стендаля и Бальзака. И, кажется, у Льва Толстого вычитал, что если сумеешь открыть себя, познать себя, то тем самым это будет интересно и другим людям, ибо на самой большой глубине у всех душ общий исток. Не случайно же я читаю про переживания дворянского мальчика Николеньки Иртеньева как будто про самого себя. Если же говорить о символике, то само заглавие говорило о двудомности человеческого бытия, а потому к каждому относится, да и себе напророчил: две жены, две профессии. Причем писательство дорого мне так же, как и мое философствование по поводу русской культуры.

А теперь к реальностям советского мироощущения. Сам факт писания неангажированного текста был крамолен. Разумеется, многие, т. е. почти все честные, писали в стол. Но сами относились к своему писательству как к почти преступному деянию. Мой приятель Николай Голуб, военный топограф, тогда уже капитан, боялся поехать на совещание молодых (за тридцать!) писателей, ибо надо было отпрашиваться на несколько дней с работы, а если бы его военное начальство не дай Бог узнало, что он написал роман, т. е. «работает на себя и не по профилю», тем более пишет прозу, то всё – каюк. Можно было лишиться работы. А при всем том начальники (начиная с генсека) выпускали свои мемуары и романы.

Писательское слово по-прежнему ценилось. Просто существовало убеждение, что не начальник способен лишь на крамолу. Нельзя было писать прозу, не санкционированную свыше хотя бы пребыванием твоим в Союзе писателей. Редактор журнала «Знамя» спросила (1979 год!), а знает ли главный редактор журнала «Вопросы философии», где я тогда работал и теперь еще работаю, что его сотрудник пишет прозу, добавив как бы между прочим, что они с И. Т. Фроловым соседи по даче. Я испугался, но она не донесла, ограничившись посылкой повести должному рецензенту (А. Прийме), чтоб отвадить меня от хождения по журналам. Она была так искренно удивлена и недоуменно спрашивала: «А разве философы пишут прозу?» Вряд ли она не знала о Толстом, Достоевском, Сартре, Камю и пр., но советская литература приучала писателей, что ум от лукавого, что он только помеха природному почвенному таланту, что истинный писатель «пишет нутром».

Сочинял рассказы, начиная лет с тринадцати-четырнадцати. Написал очень плохой роман в двадцать лет. И тогда прозу бросил, занялся наукой.

Писать (повесть) начал до дантовской середины жизни (30 лет).

Писал весну и начало лета. Наконец, написано. Прочитали отец, брат, жена. Понравилось отцу и брату, интересно и вспоминательно. Разумеется, волновался. Что получилось? «Не исторический анализ, а поиск сути происходящего в клетке, в ячейке, в душевной концентрации того, что всем важно, что на самом деле и происходит в мире». Это мне сказал отец, и это совпадало с тем, как я сам понимал свою писанину. Он сказал еще: «Ты сделал нечто более важное, чем разоблачение культа личности, обличение кошмаров сталинизма. Ты рассказал о душе, сказал тем самым, что несмотря ни на что личность не погибла, что росло поколение, которое сызнова хотело чувствовать, думать, ощущать свою особность. Рассказал о душе, о чем вообще перестали писать, а тем самым показал, что душа сохранилась, или возродилась – уж кто как поймет, если поймут, ибо заглушен слух политической и этнографической злободневностью». Для меня это было важно, хотя тогда я не очень ему поверил, когда отец, прочитав рукопись «Двух домов», сказал: «Это совершенно не похоже на то, что делают у нас. Ты сумел шагнуть в другую область, которая нынешней литературой забыта. Пусть не печатают, но ты можешь гордиться, потому что сумел в себя заглянуть и не соврать. Они пока этого не умеют. Даже певцы оттепели вроде Аксёнова и Вознесенского. Только лозунги о свободе личности. А настоящая свобода – в самопознании». Мама прочитала позже и сказала, что всё так оно и было, как я написал. Я возразил. И мы с ней, разбирая эпизод за эпизодом, увидели, что