Посох пилигрима - [84]

Прижавшись лбом к дверной притолоке, немым изваянием стоял Освальд.

— Я отвел негодяя к себе в комнату, — услышал я рассказ Ханса, — и запер его на ключ. Потом туда пошел господин маршал.

— Я здесь, — проговорил я, как можно спокойнее. — Я запер мальчишку, и он ждет тебя, Вилли.

Брат невидяще посмотрел на меня и буркнул:

— Пошли.

Впереди с горящей свечой двинулся один из слуг, за ним — Вилли, потом я и Ханс.

Брат остановился, поглядел на искореженную дверь и затем пристально посмотрел на меня: все же он был юристом — мой старший брат.

Я подошел к нему и громко, чтоб слышали все, воскликнул:

— Боже мой, он, кажется, сбежал!

Вилли покачал головой:

— Я не знаю, сбежал он или нет, но готов биться об заклад — его там нет.

Брат еще раз взглянул на меня, и я смекнул, что он все понял, и кажется, доволен тем, что я сделал.

* * *

На следующий день, обдумав все как следует, я сказал брату:

— Послушай, Вилли, не рассказать ли тебе обо всем случившемся преподобному Августину?

— О чем я буду ему рассказывать, и почему именно я должен встревать в эту историю и, главное, зачем мне это нужно? — сразу же возразил юрист, и я понял, что он тоже неплохо все уже продумал.

— Ну, во-первых, нужно, я думаю, рассказать преподобному обо всем, как оно произошло на самом деле.

— Я не знаю, — отпарировал брат. — Думаю, что ты и твой кухмистер знают об этом лучше меня. — Вилли на мгновение замолк, а потом добавил: — Особенно ты. — И нехорошо поглядел мне в переносицу, — будто ударил между глаз.

— Дело в том, — гнул свою линию я, — что все это произошло в твоем доме. И лучше, если ты сам — хозяин своего дома — расскажешь обо всем преподобному. Ведь он и так сегодня же все узнает, но не от тебя, а от других, и мало ли, как представят они инквизитору эту историю. И потом, я думаю, следует спросить его: «А как быть с эпитимией? Ведь без правой руки в крестовый поход не пойдешь».

Брат задумался.

— Втянул ты меня в дерьмо, — заскрипел он. — Ты думаешь, отцу Августину все это сильно понравится? Наверное, тебе известно, что за всякого приговоренного к галерам или каторге на рудниках или отправленного воевать с неверными, инквизиция получает хорошенькие деньги. А теперь инквизиция лишится кругленькой суммы, а отец Августин — своей доли от этого.

Я не знал, что дело обстоит именно так, но многие поговаривали об этом.

«Боже, какая мерзость», — подумал я. А брат продолжал:

— Не случайно ведь они жгут на кострах чаще всего стариков, старух, да всяких девок и баб, которых и продать-то некому, — продолжал брюзжать Вилли.

— А что ты предлагаешь? — разозлился я.

— Да ничего, — огрызнулся Вилли. — Придется идти к преподобному. Возмещать причиненные ему убытки.

И снова нехорошо на меня взглянув, уставился мне в переносицу.

— Убытки возмещу я. Ведь это по моей вине ты влез во все это дерьмо.

И вдруг Вилли оживился. И даже какое-то подобие улыбки появилось у него на лице.

— Ну, если так, то дело можно будет уладить гораздо проще. Я и в самом деле поеду сейчас к преподобному, а ты уж, будь добр, сделай все, как он скажет.

* * *

Осетину Энверу его благородство могло стоить жизни. Мое великодушие обошлось мне гораздо дешевле — в сто пятьдесят грошей — чуть больше фунта чистого серебра.

На третьи сутки, когда Ульрих стал ходить без посторонней помощи, и, по моему разумению, мог перенести поездку до Фобурга, мы тронулись в путь. Я ничего не сказал мальчикам и попросил брата тоже ни о чем им не говорить.

А дело было в том, что преподобный, взяв фунт серебра, по-видимому, желая и капитал приобрести, и соблюсти невинность, все же не освободил Ульриха от эпитимьи полностью: он велел ему следующей весной отправиться паломником в Иерусалим и там замолить свое еретическое прошлое.

Но я решил до поры до времени не говорить ему и об этом: все-таки он был еще слаб, и такая новость едва ли бы прибавила ему силы.

* * *

Мальчики прожили в Фобурге до весны. За зиму они здорово изменились — заметно выросли и раздались в плечах — особенно Освальд.

И что меня более всего радовало — сильно подружились и посерьезнели.

Как только сошел снег и прилетели ласточки, я каждым новым утром давал себе слово сказать Ульриху о решении преподобного.

И всякий раз мне недоставало смелости сделать это: Грайф был уверен, что калеку никто не пошлет в поход, а о новом измышлении инквизитора он ничего не знал и предположить подобное, конечно же, не мог.

Однажды вечером ко мне подошел Освальд.

— Завтра мы уйдем, господин маршал. Спасибо вам за все.

— Куда?

— Я — туда, куда и шел, в Святую Землю.

— А Ульрих?

— К себе домой.

— Ну что ж, прощай.

Он немного помялся.

— Вы, я знаю, всегда рано встаете.

— Я люблю писать при свече, когда только-только начинает светать.

— Позвольте мне переночевать еще раз и завтра утром попрощаться с вами.

— Приходи. Я буду рад. В дорогу лучше всего уходить перед рассветом.

Освальд поклонился и пошел к себе.

Я понял, что тянуть дольше нельзя, и сказал ему:

— Постой. Скажи Ульриху, чтобы он сейчас тоже зашел ко мне.

Освальд еще раз поклонился.

* * *

Я не знал, с чего начинать с ним разговор и даже куда девать глаза, будто это я — Ганс фон Шильтбергер, а не преподобный Августин — отправлял мальчика в трудную и опасную дорогу.