Пособие по укрощению маленьких вредин. Агрессия. Упрямство. Озорство - [3]

Эта типичная наша фраза – скажи словами – лучшее подтверждение того, что дети уже говорят. Только как-то иначе, по-другому, не как нам хочется или кажется правильным. «Ребёнок начинает говорить ещё задолго до того, как произнесёт первое слово», – справедливо утверждал немецкий философ Освальд Шпенглер.

Конечно, малыш не владеет взрослым набором речевых средств, ему недоступны все словесные возможности и ресурсы. Но зато ему подвластен язык жестов и мимики (невербальный), дан язык игр («секретный»), доступен язык образов и фантазий (символический). А собственно разговор, диалог, общение в нашем привычном, устойчивом представлении об этих понятиях – это «надстройка», «вершина» языковой системы. Ну, примерно как та тефтелька, которой Карлсон увенчал кубическую башню Малыша.

Совсем маленькие детишки активно используют несловесные средства общения.

«Вернувшись домой, Гриша начинает рассказывать маме, стенам и кровати, где он был и что видел. Говорит он не столько языком, сколько лицом и руками. Показывает он, как блестит солнце, как бегают лошади, как глядит страшная печь и как пьёт кухарка…»

(А. П. Чехов «Гриша»)

Малыш чуть постарше окунается в стихию фантазий, океан воображения, мир сказок. Эмоции и мысли, переживания и впечатления воплощаются в форме причудливых символов, вымышленных образов. Зло, страх, одиночество – кто-то чёрный и большой, прячущийся в платяном шкафу. Веселье, приключение, праздник – узоры на ковре в детской комнате. Подарок, награда, сюрприз – большая коробка, перевязанная лентами…

Есть у детей и свой, особый, тайный язык – недоступный непосвящённым взрослым. Психологи и фольклористы считают, что создание и использование секретных языков – естественная потребность шести-девятилетних. Причём если мальчики больше любят коды и шифры, то девочки предпочитают тайноречие[1].

Иногда секретный язык представляется детьми как принадлежащий животным либо сказочным существам (например, эльфам), но чаще – как исключительно «своё» средство общения, способ коммуникации со сверстниками. Ребятишки изобретают отдельные «непонятные» слова и целые речения, многие из которых основаны на использовании дополнительных слогов, искусственной вставки (т. н. «утка́»)[2] или произвольном комбинировании звуков.

«И вдруг Лассе говорит Улле:

– Петрушка сальдо бум-бум.

А Улле отвечает ему:

– Колифинк, колифинк.

И Боссе тоже говорит:

– Мойси дойси филибум арарат.

Мы, конечно, спросили, что это такое, и Лассе сказал, что это особый язык, который понимают только мальчики».

(Астрид Линдгрен «Мы все из Бюллербю»)

Тайноречие – своего рода защитная «наноплёнка», делающая хрупкий мир детства непроницаемым для вторжения взрослых с их цинизмом и рациональностью, назиданиями и нотациями. Кроме того, дети старшего дошкольного и младшего школьного возраста ощущают себя уже достаточно «большими» и «опытными» – отсюда жгучее желание пофорсить перед малышами, вызвать восхищение и зависть. Секретный язык выполняет и чисто утилитарную функцию – скрыть шалости и проказы, авантюрные намерения и заговоры против взрослых.

Самое интересное в этом языке – его универсальность. Идея изобретения речи, непонятной непосвящённым, приходит ребятишкам разных эпох и стран, различного воспитания и социального происхождения. Прежние поколения зачитывались «Кортиком» Рыбакова и играли в штаб Тимура, изучали «Азбуку пляшущих человечков» Конан Дойля и «тутни» – язык «Юных дикарей» Сетона-Томпсона. Современная ребятня увлечённо осваивает «поросячью латынь» («свинский латинский»)[3] и штудирует парселтанг (parseltongue) – «змеиный» язык Гарри Поттера.

Наконец, маленьким свойственно и известное недовольство «большим» языком – таким «скучным», «невыразительным» да к тому же ещё и не способным выразить всю полноту впечатлений взрослеющего человека. Об этом также пишет Г. С. Виноградов: «Взрослые в своём языке часто не имеют слов, которые обозначали бы предметы детского повседневного обихода, понятия, связанные с детским общественным бытом, не имеют они, как кажется, и слов для выражения детских настроений, переживаний, вообще духовной жизни детей».

Нет, ничего не «кажется» – именно так и есть! Более того, имеет самое прямое отношение к детскому непослушанию.

Когда мы называем малышей «вредными», «противными», «ужасными», «несносными» – мы лишь выражаем взрослым языком то, что на детском называется совсем иначе.

Например, «веселье», «поиск», «подвиг», «чудо», «волшебство»… Ребёнок вполне искренне может не согласиться с упрёками и даже вовсе не понять наших претензий: «Ох, опять ты капризничаешь!»; «Какой злой мальчик!»; «Вот озорница!»

«Не знал Вася, что капризничать – дело совсем плохое. Ему казалось, что капризничать – дело очень интересное».

(Лев Давыдычев «Капризный Вася и послушный пёс Атос»)

Если не вслух, то про себя ребёнок нас поправит: я не разбойник, а силач; не упрямец, а Робин Гуд; не проказник, а искатель приключений… А то, что мы, подделываясь под детскую речь, брезгливо или опасливо называем «какой», может оказаться драгоценной находкой и подлинным сокровищем. «Брось каку!» – означает для малыша примерно то же, что приказ… выбросить клад. Глупо? Глупо. И главное, неправильно.