Посмертные записки Пиквикского клуба - [33]

— Прошу извинить, сэр, мне бы хотелось знать: кто такой был Джон Эдмондс?

— Вот этот же вопрос хотел и я предложить вам, сэр, — торопливо сказал мистер Снодграс.

— Это значит, почтенный друг, что вам надобно удовлетворить любопытство этих джентльменов, и чем скорее, тем лучше, — сказал веселый хозяин, — собирайтесь с духом и рассказывайте.

Пастор улыбнулся, кашлянул и подвинул свой стул. Остальные члены веселой компании, включая мистера Топмана и незамужнюю тетушку, неразлучных спутников во весь вечер, также придвинули свои стулья и сформировали правильный полукруг по обеим сторонам будущего рассказчика. Когда наконец приставили слуховой рожок к правому уху старой леди и ущипнули за ногу мистера Миллера, успевшего заснуть в продолжение чтения стихов, почтенный пастор без всяких предварительных объяснений начал свою назидательную повесть, которую, с позволения читателя, мы должны будем озаглавить просто:

Возвращение на родину.

• • •

Когда я первый раз поселился в этой деревне, — этому уже с лишком двадцать пять лет, — самым замечательным лицом между моими прихожанами был некто Эдмондс, арендатор небольшой фермы. Был он человек угрюмый, сердитый, суровый, жестокий, словом сказать, злой человек, со зверскими привычками и нравами. Кроме двух-трех ленивцев и забулдыжных бродяг, с которыми он таскался по полям или бражничал в харчевнях, у него не было знакомых и друзей. Все боялись арендатора Эдмондса, все презирали его, и никто не хотел иметь с ним никаких отношений.

Были у него жена и один сын, которого застал я мальчиком двенадцати лет. Трудно вообразить, не только передать словами, ужасные страдания бедной женщины, ее безусловную покорность судьбе и ту мучительную заботливость, с какой воспитывала она своего сына. Прости меня бог, если предположения мои имели оскорбительный характер; но я твердо верил и был нравственно убежден, что этот человек систематически губил свою жену и злонамеренно рассчитывал свести ее в преждевременную могилу. Все терпела, все переносила бедная женщина ради своего детища и, что всего страннее, ради его безжалостного отца, потому что было время, когда она любила его страстно, и воспоминание о счастливых днях пробуждало в душе ее чувства кроткие и сладостные, чуждые для всех созданий в этом мире, но не чуждые и вполне понятные только женскому сердцу.

Они были бедны. Иначе и не могло быть, когда глава семейства погрязал в мрачной бездне разврата; но жена трудилась изо всех своих сил, вечером и утром, в полдень и полночь — нищета не смела закинуть скаредную ногу за порог арендаторской семьи. Неутомимые труды ее вознаграждались слишком дурно. Случалось очень часто, прохожий в поздний час ночи слышал рыдания и стоны бедной женщины под ударами ее мужа, и нередко бесприютный мальчик в глубокую полночь стучался в дверь соседнего дома, куда посылала его мать, чтоб спасти его от дикой ярости пьяного отца.

Во все это время несчастная страдалица постоянно посещала нашу маленькую церковь, где нередко прихожане замечали на ее лице багровые пятна — свежие следы бесчеловечного тиранства, которых при всем усилии она не могла скрыть от любопытных взоров. Каждое воскресенье, поутру и вечером, видели ее на одном и том же месте с ее маленьким сыном, одетым чисто и опрятно, хотя в бедном платье. Все и каждый спешили приветствовать ласковым словом «добрую миссис Эдмондс», и, бывало, иной раз страдальческие черты ее озарялись чувством искренней признательности, когда она, по выходе из церкви, вступала в разговор с добрыми людьми, принимавшими участие в ее положении, или когда она с материнской гордостью останавливалась полюбоваться на своего малютку, который между тем резвился с товарищами под тенью тополей и лип церковной ограды. В эти минуты миссис Эдмондс бывала спокойна и счастлива.

Быстро пролетели пять или шесть лет. Малютка сделался юношей цветущим и сильным; но время, округлившее его формы, укрепившее его мускулы и члены, согнуло стан его матери, подкосило ее ноги. Ничья рука не поддерживала бедной женщины, и не было подле нее лица, способного наполнять восторгом ее сердце. По-прежнему занимала она свою старую ложу в церкви, но уже никто не сидел подле нее. Библия, как и прежде, лежала перед ней и регулярно каждую обедню открывалась на известных страницах; но никто вместе с нею не читал священных псалмов, и слезы крупными каплями падали на ветхую книгу. Соседки, как и прежде, встречали ее ласковым поклоном; но она избегала их приветствий и ни с кем не вступала в разговор. Тополи и липы церковной ограды потеряли для нее чарующую силу, и она не думала останавливаться под их тенью. Лишь только оканчивалась служба, бедная женщина закрывалась платком и поспешно выходила из церкви.

Должно ли мне объяснять вам, милостивые государи, что молодой человек, оглядываясь на пройденное поприще жизни, на первоначальные дни своих отроческих и юношеских лет, ничего не мог в них видеть, что бы теснейшим образом не соединялось с длинным рядом добровольных страданий и лишений, которым подвергала себя бедная женщина исключительно для того, чтоб взлелеять и воспитать своего единственного сына? Должно ли объяснять, что, при всем том, молодой человек забыл неимоверные труды, заботы, огорчения, напасти, — забыл все, что перенесла для него любящая мать, — связался с отчаянными извергами и вступил очертя голову на тот гибельный путь, который неизбежно должен был довести его до позорной смерти? К стыду человеческой природы, вы угадали развязку.