Посмертное проклятие - [33]

– Не думай об этом, – отвечал Салим, – для всего найдется решение, если Аллах того пожелает. Главное сейчас – ты. Ты укаль головы нашей или ее корона. Твоя добрая слава дошла до нас и до всех твоих братьев, которые вышли из повиновения Иезекилю и румам. А то, что случилось, будь оно связано со слабостью твоего отца или с матерью, то случилось. Главное – как теперь выйти из тупика, куда деяния слабых загнали ныне живущих, как гарантировать будущее сынам нашего племени, чтобы жили они достойно и сами выбирали, по какому пути идти, чтобы давали власть над собой лишь своим братьям и избавились наконец от инородцев и тех, кто поставлен над нами против нашей воли. Главное – это ты, сестра моя. И мы славим Аллаха за то, что ты сберегла свою гордость и чистоту. Юноши нашего племени, и я среди их числа, хотели бы сделать тебя своей гордостью, если бы не боялись, что Иезекиль, проведав раньше времени, что все племя гордится тобой, обрушит на тебя свой гнев и ненависть. Скажу больше, среди многих из среднего поколения и даже среди угождающих Иезекилю шейхов найдутся такие, кто считает точно так же.

– Оставь шейхов племени, брат мой, – перебила его Лязза, – к тому, кто обветшал, молодость не вернется, того, кто сломался внутри, снаружи не починить. Кто вверил свою судьбу и благополучие чужеземцу, кого чужеземец облагодетельствовал, сделав шейхом, вряд ли уже будет противиться чужеземцу и с трудом станет доверять своим соплеменникам, вряд ли когда усомнится в своем благодетеле. Нельзя возводить ваше новое строение или делать то, что вы намерены сделать, надеясь опереться на кого-либо из шейхов, которые, как и их дети, посажены на шейхство румами и Иезекилем.

Салим слушал слова Ляззы, изумленный ее рассудительностью и проницательностью ума. Его поразило, насколько сердце девушки исполнено верой и насколько она убеждена в том, что борьба со сложившимся положением, к которой она толкала племя, необходима.

– Отныне ты гордость наша, и имя твое не Лязза, а Нахва, с тех пор, как ты очистила свою душу и сердце и не пожелала бросаться в пропасть, в которую замыслил тебя столкнуть Иезекиль.

Эти слова прозвучали так, словно намерения Иезекиля были Салиму хорошо известны, тогда как Нахва была уверена, что никто, кроме матери и ее самой, о них не знает.

– Ты гордость и украшение для каждого доброго человека, сестра моя, и поэтому я пришел просить твоей руки. Я так торопился, что еще до нашей встречи послал свою сестру открыться тебе и тем самым укрепить тебя перед превратностями судьбы и ее соблазнами, ибо ты осталась в своей семье наедине с собой. Но теперь я прошу тебя стать моей женой не потому, что ты нуждаешься в поддержке извне, а потому, что тебе нужен спутник, чтобы идти вместе с ним по жизни в горе и в радости. Или, может, просьбой своей я перешел черту? – спросил он осторожно, заметив, что ее мысли заняты чем-то другим.

На помощь ему подоспела сестра.

– Салим ждет твоего ответа, Нахва! – сказала она, выведя ее из оцепенения.

– А? Прости меня, – сказала она, словно пробудившись от прекрасного сна, – я все слышала, поэтому говорю тебе «да», я принимаю твое предложение, и это честь для меня. Ты брат мой, ты венец моей головы, и если бы не заведено было издавна, что говорить это должен мужчина, я сама бы тебе сказала, не заставляя спрашивать еще раз, потому что сестра твоя поведала мне о твоем желании. Но я захотела дать тебе свой ответ лично, чтобы не поспешить открыться. Аллаха в свидетели нам достаточно, поэтому отныне я считаю тебя своим нареченным, я согласна, и, когда придет время, мы закончим дело свадьбой. Но до поры мы будем все это скрывать и заниматься каждый своим делом, ты среди парней и мужчин, я среди девушек и женщин. Даже приходить к нам, чтобы повидаться со мной, тебе следует так, чтобы не подвергать себя лишний раз опасности.

– Да благословит тебя Аллах, Нахва! Прямо гордость берет после такого ответа. Обещаю хранить тебе верность в сердце моем до конца.

– И тебя пусть благословит и защитит Господь, Салим. А теперь ступай, не дожидаясь своего отца, и пусть этот разговор останется между нами троими, и свидетелем ему будет только Аллах, Господь наш.

***

Салим простился с ней и вышел, а вслед за ним направилась к себе домой и Нахва. А когда пришла, заметила, что роса на траве намочила край ее одежды. Но ее мать была так опечалена, что не заметила ничего, и почти не могла говорить, спросила только:

– Почему ты так долго, доченька, почему задержалась?

Ясно было, что не столько огорчена она долгим ее ожиданием, сколько хотелось ей с кем-нибудь поделиться тем, что творится в ее душе. Нахва почувствовала это, как только переступила порог.

– Я здесь, мам, что повелишь мне исполнить?

– Ничего, доченька, ничего, – мать словно боролась с желанием открыть дочери все, что терзало ее сердце и душу. Но, увидев, как сияет счастьем лицо Нахвы, решила не изливать ей душу, чтобы не обременять своими заботами и не помешать ее счастью.

– Нет, мам, ты скажи, прикажи, чего пожелаешь. Я ведь дочь твоя, открой мне, что гнетет твою душу. – Она хотела добавить «и сердце», но передумала, потому что Иезекиль не достоин был того, чтобы чье-то сердце страдало из-за любви к нему. И столько было в ее словах тепла и привязанности, несмотря на то что мать принесла ей бесчестье. Почувствовала Нахва, что жестокое раскаяние разъедает сердце матери и ее душу, что ищет спасения она не только от Иезекиля, которого за коварство, вероломность и отсутствие простейшей человеческой морали она и без того уже ненавидела, но и от себя самой. Поэтому она стала сближаться с дочерью, хотя прежде они были полными противоположностями, не только думали и поступали по-разному, но и не могли ужиться в одном доме. Обнаружив изменения в матери, Нахва тоже сблизилась с ней в надежде спасти то, что еще можно спасти, пока не случилась беда.