Последняя Золушка - [40]

Она смотрит на меня, и улыбка ее медленно гаснет. И вся она словно бы гаснет. И даже делает маленький шаг в сторону, чтобы разминуться со мной и отправиться куда-то… по своим делам… потому что она тут на работе, а у меня синекура… пустая болтовня с утра, пустая болтовня вечером… и ужин — тоже сплошь пустая болтовня. Под кулинарные изыски и такие вина, каких я в жизни больше не буду пить. Я… я не хочу так, но иначе почему-то не получается! «Романтика, — пакостно говорит голос внутри, — первый звоночек импотенции! А импотенция — она как гипертония, внезапна и беспощадна! Перепихнуться ему не хочется! — вторит этому паскудному, который внутри, обиженный Макс. — Простой трах его уже не устраивает! Ему теперь нужен трах со смыслом! С цветами! Га-га-га!» Эти двое внутри мерзко квохчут, пихаясь локтями, подмигивая друг другу и помирая со смеху, и в изнеможении бьют себя по ляжкам.

— Спасибо, — говорит между тем Кира и как-то странно на меня смотрит. — Спасибо, что вы хотите купить мне цветы, но… В кабинете они будут скучать, а в комнате быстро завянут, потому что я люблю открывать форточку. Тут уже начали топить, а теперь еще и лето вернулось! Так что мне все время жарко. А цветы, особенно розы, — они этого не любят!

«Ага, — думаю я, — вот что она, оказывается, обожает! Розы!» Наверное, я улыбаюсь, потому что она тоже начинает улыбаться мне в ответ и говорит:

— Но мы можем пойти погулять, только недалеко — вдруг мне позвонят? — и набрать листьев… если хотите. Они почти как цветы…

— Листьев?

Я озадачен, но она настаивает:

— Да, осенних листьев!

— И никуда нельзя уйти? То есть нам придется собирать листья на виду у всех… у этих?

— А что вас смущает? — спрашивает она таким же голосом, каким говорила та, другая, которая как раз НЕ ХОТЕЛА ни цветов, ни листьев… И я понимаю, что если сейчас не стану ничего делать, то… буду ходить по вечерам, после ужинов, с той, которую язык не поворачивался называть Лючией… И буду, отвернув лицо, подставлять руку, чтобы Кира измерила мне давление и скрупулезно, тоже не поднимая глаз, занесла данные сначала на бумагу, а потом в компьютер. Или наоборот. А потом… нет, не будет никакого потом, если я сейчас не нагнусь и не подниму с дорожки лист, весь лимонно-желтый, а затем еще один, охристо-золотой. И коричневый дубовый — такой плотный и кожисто-глянцевый, будто он не вырос на дереве, а был сделан по какой-то специальной технологии.

— Да! — говорит она и принимает от меня их по одному, еще и еще. — Вот так! Лучшее, что можно делать осенью, — это собирать листья и разговаривать. Вы будете говорить, а я — молчать. Потому что мы это хорошо умеем. Вы — говорить, а я — слушать.

Мир номер три. Прошлое. Белая ворона

— Надо верить в Бога! — говорит Алла торжественно.

Нас вывели на прогулку. Снег уже почти весь стаял, и мы бродим по площадке и маемся: делать на улице нечего, но раз в день нам положен свежий воздух. Алла говорит быстро и с придыханием, а я почти не слушаю, потому что слышу это все уже не в первый раз. Дети, как и старики, очень внушаемы, да и вообще как-то ближе к идее Бога, как мне кажется… теперь кажется. Когда я действительно часто и подолгу об этом размышляю. Однако в детстве, когда я только-только потеряла мать, впервые подверглась насилию и стала парией, я была очень обижена на того, кого Алла сейчас превозносила:

— …и он будет о нас заботиться, и сделает для нас все-все-все, надо только молиться! И верить! — горячо бормочет она. — Одна девочка молилась и верила, и за ней приехали ее родители! Которые ее потеряли!

— Как потеряли? — спрашиваю я, глядя сквозь прутья решетки на улицу. Там тоже ничего интересного: слякоть ранней весны и вдоль дороги глыбами ноздреватый, черный, умирающий снег.

— Они на вокзал приехали и потеряли! А ее цыгане забрали, а у цыган — милиция! И привезли сюда…

— Прямо сюда? — неожиданно проявляю интерес я.

— Да! — утверждает моя подружка. — Только это давно было… еще до тебя. И эта девочка очень молилась, и к ее маме во сне пришел ангел и сказал, где она! И они сразу утром сели на поезд и приехали сюда, а она вдруг видит из окна — мама и папа идут! А с ними — тот самый ангел… только его никто-никто не увидел, кроме той девочки! Потому что она верила!

Неожиданно мне тоже очень хочется уверовать в Бога и его ангелов и в то, что к девочке, которая, может быть, долго и тоскливо смотрела из того самого окна, что и я, действительно приехали мама и папа! Но я знаю, что папы у меня нет, а мама умерла… я сама это видела. И я до сих пор помню все — и жуткую, вязкую холодность маминой руки утром, когда я, проснувшись, за нее ухватилась, и ее не полностью закрытые веки… будто она просто притворялась, чтобы напугать меня, а сама исподтишка поглядывала, как я пытаюсь ее растормошить.

«Мама! — кричала я. — Мама! Мама, не надо! Не делай этого! Мне страшно… не надо!!!»

Мне становится так больно, что я зажимаю рот рукой… я чувствую, что сейчас тоже закричу, как тогда, и сдерживаюсь изо всех сил, но Алла истолковывает это по-своему:

— Да! — торжественно говорит она. — Ангел шел, и его никто не видел, кроме этой девочки, а потом только все увидели, что следы-то в ботинках от ворот — ну, мамы и папы, а рядом — босые! Это ангел шел! И все сразу поверили…