Последняя ступень - [37]

— Да, это я понимаю. Точка роста. Дерево большое, огромное, тонна древесины. Сучья, веточки. Но есть у растения точки роста. Своего рода тоже элитная ткань. Самые-самые окончания этих ветвей.

— Пусть так. Значит, веками народ накапливает свою элиту, свою душу, свою, будь по-твоему, растущую часть. Всех этих Гёте, Вольтеров (хоть он и сука), Сервантесов, Шекспиров, Моцартов, Наполеонов, Бисмарков, Шопенов, Конфунциев, Омар Хайямов, Фирдоуси, Авиценн, Тагоров, Ганди, Шопенгауэров, Кантов, Менделеевых, Пастеров, Шаляпиных, Павловых, Андерсенов, Багратионов, Гамсунов, Дарвиных (хоть его теория оказалась вздором), Данте, Петрарк, Дюреров, Босхов, Рембрантов, Рубенсов… Но ведь не сразу же они получаются из пустоты. Во-первых, многоступенчатость процесса. Широкие массы, среда сельской интеллигенции, городская среда. Ведь алмазному кристаллу чистой воды надо же где-то образоваться. Нужна среда, атмосфера, климат. Общественный климат, интеллектуальный климат. Элита — высшая часть общества. Допускается ли, что там есть бездельники, тунеядцы, развратники? Допускается. Так же, как и внизу могут быть пьяницы, жулики, лентяи. Но дело не в том, что в высшем слое есть бездельники, а в том, что в этом слое откристаллизовываются высшие духовные и интеллектуальные ценности.

Пушкин не мог откристаллизоваться в тайге или в тундре, он мог откристаллизоваться только в высшем слое своего времени, среди Жуковских, но и Онегиных (хоть Онегин бездельник и «лишний человек», как учат в школе), среди Чаадаевых, но и Печориных, среди Чацких, но и Фамусовых, среди Достоевских, но и среди Карамазовых. У Лермонтова какая среда? Бабушка-крепостница, гусары-разгульники, на балах «приличьем стянутые маски», но откристаллизовался же в этой среде гений Лермонтова! Можно ли, значит, считать Пушкина частью народа, не считая такой же частью тот высший слой, который откристаллизовал Пушкина (Лермонтова, Толстого, Блока, Некрасова, Тютчева, Дюма, Бальзака, Стендаля, Диккенса, Баха, Бетховена…). Есть и еще более категорическая, но гениальная формула. Она принадлежит, кажется, Бисмарку. Лисенок, подкинь!

Елизавета Сергеевна тотчас подкинула, оторвавшись глазами от фотографии, которую она ретушировала: «Нация — это единицы выдающихся личностей перед большим количеством нулей, благодаря которым нули и превращаются в многозначное число». Я не ручаюсь за точность, но почти точно.

— Во! Гениально! Нация — это число. Нули само по себе, сколько бы их ни было, еще не число, но когда впереди них возникают единицы великих личностей, сразу же получаются грандиозные числа. Единицы без нулей тоже лишь единицы, и нули без единицы лишь нули, но вместе они число! Значит, все дело в том, что народ един, и если кто-нибудь со стороны захочет ослабить какой-нибудь народ с тем, чтобы подчинить его потом себе и завоевать, то не было бы более верного способа, как подразделить народ на части, потом возбудить взаимную вражду этих частей друг к другу, а потом столкнуть эти части, чтобы они занялись взаимным истреблением друг друга. Тут уж подходи к этому народу и бери его голыми руками. То есть если народ един и неприступен словно крепость, то надо найти отмычку, чтобы эту крепость взять изнутри. И вот главное — натравить людей друг на друга. А потом только смотри и потирай руки. А когда они друг друга изобьют, входи в крепость и делай что хочешь.

— Кто должен делать?

— Ну, тот, кто стравил. Кто был заинтересован во взаимной резне. А может быть, и помог одной из сторон словом и делом. Кому это выгодно.

— Да кому же выгодно взаимное истребление народа?

— В этом все дело. Надо найти, кому это выгодно, и тогда обнаружится истинный виновник происходящего.

— Мудрено.

— Простейшая модель может быть и такова. Вот живет в светлом и крепком доме большая и благополучная семья. Пусть хоть крестьянская. Отец еще в силе, пятеро сыновей, у каждого сына по жене, свекровь, как полагается, дети. Попросился прохожий человек приютить его на несколько дней. Скромно попросился, где-нибудь около порога, чтобы его приютили, лишь бы тепло и сухо. Сидит он около порога и за всем наблюдает. Как работают, как едят, как друг с другом разговаривают. Вот идет мимо него один из сыновей.

— Иван, а Иван, — говорит ему странник. — Это твоя жена Марья-то?

— Моя.

— Красавица, молодая. А что это на нее старик-то поглядывает? Отец-то твой? Он на нее поглядит, а она сразу и покраснеет. И улыбается как-то странно.

— Ты смотри у меня, — замахивается Иван в сердцах. — Расшибу!

— Да я что? Я ведь ничего. Я только так. И нет ничего у них, сам знаю. Сдуру это я сболтнул, сдуру.

— Степан, а Степан!

— Ну что?

— Отец-то твой…

— Что отец?

— Ивана-то больше любит, я замечаю. Разговор слышал. Сперва, говорит, Ивана отделю и лучшее поле ему отдам, а Степан подождет.

Тут мимо странника проходит жена Ивана, в общем, выпал им случай поговорить наедине.

— Марья, а Марья!

— Ну что?

— Степанова жена-то поглядывает на твоего Ивана. Завидует она тебе. Оно и понятно. Степан-то вон какой хилый, слабый, а Иван у тебя — кремень. Вот она, значит, к нему и льнет. А ты остерегайся. Пелагея-то вчера за каким-то зельем к старухе Матрене ходила.