Последняя попытка - [2]

Десять! Десять! Десять! Десять!

Зал взорвался грохотом аплодисментов.

— Сейчас он откроет глаза, — сказал изобретатель, не отрывая взгляда от экрана осциллографа, по которому метались белые молнии

— На этом кончается запись, — объяснил лечащий врач комиссии, собравшейся вокруг кресла-каталки, в котором лежал спящий человек в больничной пижаме с двумя присосками на висках.

— Нервная система больного находится в состоянии так называемой гипермобилизации от впечатлений его прошлой спортивной биографии. Согласно открытию Петра Андреевича, при таком возбуждении возможно восстановление нейронных связей в двигательных участках коры и по принципу обратной связи...

— Прошу прощения, он просыпается, — перебил изобретатель. Все взгляды устремились на желтое изможденное лицо больного с глубоко запавшими глазами. Быстрым движением изобретатель удалил присоски. Больной медленно открыл глаза.

Все затянулось молочно-голубым туманом: лица судей, понуривший голову Кузнечик, беснующиеся в восторге зрители. Он ощущал только движения крови в разгоряченном теле и приятное головокружение. «Что со мной?» — думал он, удивляясь приятному ощущению. Ему вдруг показалось, что он не стоит, а сидит, окруженный какими-то людьми. Туман рассеялся, и он увидел перед собой хорошо знакомое лицо изобретателя. Он напряг память, пытаясь сообразить, зачем здесь этот человек, какое отношение он и эти люди в белых халатах имеют к соревнованиям по акробатике.

— Это действие наркоза, — тихо сказал один из них, стоявший рядом с изобретателем. Серьезные люди молча закивали, внимательно разглядывая его, как разглядывают интересный экспонат.

— Зачем они на меня смотрят?— подумал он, глядя туда, сквозь белый дым, в еще не исчезнувшее видение спортивного зала. Он с недоумением обвел взглядом комнату. Больница? Значит, я не только спортсмен, но и больной. Разве так бывает?

Сознание расщепилось на два несоединимых, но в равной степени реальных бытия: ТО — спортивное, прекрасное, насыщенное счастьем победы, и ЭТО — больничное, нелепое, жуткое своим удивительным правдоподобием. Изобретатель стоял прямой и недвижный.

— Встань!— раздался в напряженной тишине твердый, как рассекающий скальпель, голос. Голос ЭТОГО мира. Секунду или две больной с тревожным непониманием смотрел в жестокие и мудрые глаза говорящего. По телу еще бежал бурный живой поток, рожденный миром счастья, но его отчетливо простегивали ледяные нити, напоминая о том, что требование бессмысленно. То, что легко исполнимо в ТОМ мире, никак невозможно в ЭТОМ. Больной медленно покачал головой.

— Встань! — тихо и яростно повторил изобретатель. — Ты же только что прыгал, как заяц.

Совершенно ничего не понимая, тяжело больной человек смотрел в жестокое лицо своего мучителя.

— Я... не... пони... маю, — проговорил он по складам и увидел, что стоящие переглянулись, как будто он сказал нечто очень странное.

— Он говорит!— прошелестел чей-то удивленный голос. Суровое лицо изобретателя приняло мягкое выражение.

— Ты видишь сон, — сказал он, наклоняясь к самому его лицу. — Ты здоровый человек, а все это снится тебе. И теперь тебе надо встать. Понимаешь, совсем пустяк — встать.

Ах, вон оно что! Значит ЭТО — сон. Ну, конечно, иначе и быть не может. Больница, врачи, бесконечные операции, страшные боли по ночам, пролежни на спине — все это лишь кошмарный сон.

Ему приснилась белая летящая громада автобуса, из-под которой он вытолкал какого-то насмерть перепуганного мальчугана с ранцем за плечами. Ему явились во сне эти два года тления заживо. Ему приснилось и почерневшее от горя лицо жены и простодушное личико дочурки, не понимавшей безнадежности его состояния и с наивной верой в бесконечность жизни рассуждавшей у его постели о том, как этим летом, когда папа совсем-совсем выздоровеет, они поднимутся втроем, как раньше, на Белую Гору, чтобы посмотреть оттуда в бинокль на город. Ему приснился и этот всегда озабоченный худощавый человек с лбом мыслителя, целые дни проводивший в его палате со своими аппаратами, время от времени задававший ему вопросы, на которые он отвечал «да» или «нет» движением глаз. Все, все приснилось, за исключением прекрасной спортивной молодости, которая и есть единственное настоящее, из которого его насильно перенесли в это невыносимое для тела и души бытие...

Теперь от него требуют встать. Это невероятно тяжело, но, наверное, это можно.

— Да... да... сейчас, — сказал он, с трудом разлепляя отвыкшие говорить губы.

Он и сам понимал, что нельзя больше терять ни секунды, пока не ушел из тела упоительный поток жизни, пока ледяные нити, пронизывающие тело, не погасили живой огонь.

Он глубоко вздохнул, собираясь с силами, и снова ярко, отчетливо увидел спортивный зал и там, в первых рядах балкона, ее — смеющуюся студентку в полосатой синтетической шубке нараспашку и белой шапочке. Она махала ему рукой и кричала вместе со всеми...

Он подался вперед и встал... Медленно, неуверенно, трудно, как встают в тяжелом сне. Тепло хлынуло к ногам, оживило их, забурлило горячим пламенем.

Тихо ахнула медсестра у входа.