Последняя ночь любви. Первая ночь войны - [10]

Вот о чем я думал, когда все вокруг меня рассыпались в похвалах. Депутат пригласил всех нас на торжественный обед в знак примирения. Моя жена, которая в результате этих распрей стала ненавистной для всех моих родственников, теперь, узнав о моем решении, была безутешна, и, в свою очередь, их всех возненавидела. Хотя я понимал, что это в значительной степени проистекает из любви ко мне, я, однако, предпочел бы видеть ее другой. Она еле согласилась принять приглашение.

Это был большой, но тягостный семейный праздник. Цветы на столе, маленькие подарки, сюрпризы для каждого под салфеткой, шаблонные запонки для меня, жалкий браслет для моей жены — подарки, которые не доставили мне никакого удовольствия, потому что ни о каких чувствах не свидетельствовали. Это было грубо прикрытое введение к дальнейшему.

Депутат был в таком ударе, что гости то и дело хохотали. Хотя он имел лишь кое-какое юридическое образование, у него зато было солидное состояние, частично полученное в приданое, как, например, дом и виноградник в Бузэу, а частично накопленное благодаря политике: он состоял в нескольких административных советах и пользовался репутацией практического человека, который не с ветряными мельницами сражается.

На улице бушевала вьюга, сотрясая оконные рамы, заметая снегом улицы, останавливая трамвайное движение. Внутри было тепло, много света, шампанское, и владевшее всеми чувство радости все возрастало в столь приятной и, разумеется, гостеприимной обстановке.

После обеда друг-приятель — дядюшка повел меня и моего зятя в кабинет и велел принести кофе и ликеры.

— Идите лучше сюда, — и он нарочито тяжело опустился в кожаное кресло. — Там уже стало попахивать дамскими штанишками.

Мне стало противно, однако именно такие «остроты» были вполне в его духе и производили фурор в политических кругах и в особенности в бухарестских гостиных.

Он закурил толстую сигару.

— Послушайте-ка, что вы думаете делать с унаследованными деньгами?

Мой зять посмотрел на него, удивленный этой лобовой атакой.

— Не знаю, посмотрим...

— Давайте-ка их сюда, я о них позабочусь.

Я испытывал сильнейшее отвращение к этой театральной откровенности, ибо знал, что за ней скрываются вполне определенные намерения.

Но, видя, как мы потягиваем ликер, не поддерживая разговора на эту тему, он решился перейти к подробностям.

— Я собираюсь купить металлургический завод...

— Дядюшка, я думал...

— Что ты там думал? Я уже видел, чего ты стоишь. У тебя нет практической жилки... Ты же потеряешь состояние («по крайней мере, пусть оно останется в семье» — казалось, подразумевал он). С твоей философией и двух грошей не нажить. С твоим Кантом да Шопенгауэром ничего путного в делах не добьешься. Я поумнее их, когда речь идет о деньгах.

Мой зять засмеялся. Я поглядел на его широкие плечи.

— Дядюшка, я не собирался заводить никакого дела. Я полагаю, что того состояния, которое мне досталось, на скромную жизнь хватит.

— Ты говоришь глупости, — и его зеленые глаза сверкнули. — Никому никогда ничего не хватает. Что ты об этом знаешь? Как, по-твоему, надо содержать такую женщину, как твоя жена? Пусть ходит в бумажных чулках, как до сих пор?

Это включение моей жены на равных в круг всех остальных женщин было для меня невыносимо. Я знал, что для нее такие пустяки не имели абсолютно никакого значения, что благодаря своей красоте она могла бы жить в роскоши и все-таки предпочла жизнь со мной. В моем понимании она была способна ради меня на жертвы, но не могла уйти от меня из-за пары чулок.

Поняв, что- я все же колеблюсь, дядюшка изменил тон.

— Да к тому же,есть и другой вопрос... Я докажу вам, что забочусь больше всего о ваших интересах. — И, обернувшись к пришедшей по звонку служанке, он спросил ее тем же тоном, словно продолжая разговор с нами, кофе ли она принесла или другую, неудобоназываемую жидкость. — Я думал о вас. Неизвестно, когда мы вступим в войну...

— А говорят, мы действительно вступим? — тревожно спросил мой зять, знавший, что партия, к которой принадлежит дядюшка, стоит за нейтралитет.

— Да кто его знает, может, сегодня, может, завтра... а может, и вообще не вступим... На всякий случай вам нужно застраховаться. Пока один из вас мог бы получить броню от мобилизации как директор предприятия. Что ж вы молчите, а? У господина философа такой вид, будто у него нет охоты получить броню и не попасть на войну.

Я не хотел, чтобы мы вступили в войну, но ни одной секунды не допускал мысли о том, что могу избежать мобилизации.

— Я не слишком стремлюсь оказаться подальше от фронта.

Дядя, раздраженный, сорвался с места, скорчив гримасу искреннего презрения.

— Слушай, дорогой мой, ты мне очки не втирай. Ха-ха! Он хочет идти на войну! Расскажи это твоему Канту, может, он поверит, А я — нет. — И он возмущенно удалился в столовую.

Я заговорил с моим зятем о занесенных снегом поездах, о боях на Западе, но он думал о другом.

Нам с женой хотелось бы поселиться в Париже или в Берлине, я предпочел бы Берлин ввиду моих занятий философией: Но о поездке за границу пока не могло быть и речи из-за войны, которая, кстати сказать, вернула на родину певцов, художников, студентов, выпускников и всяких бонвиванов, затерявшихся где-то в дальних краях, причем некоторые из них уехали уже десять-пятнадцать лет назад. Наша жизнь изменилась лишь в том, что мы сняли просторную нечистую квартиру в районе улицы Тейлор и хорошо обставили ее, хотя половина моего состояния была заморожена во Франции. Большая спальня, к которой примыкала ванная комната, облицованная майоликой, маленькая гостиная для жены, кабинет для меня, — все это доставило нам забот на две-три недели. Для меня было несказанным удовольствием видеть, как жена, словно восторженное белокурое дитя, каждый день радовалась этой новой обстановке, разглядывая «свою столовую».