Последняя любовь Казановы - [55]

– Теперь они снова заснут и будут спать до самого утра или даже дольше, – пояснила чародейка своей сообщнице. – Ни один из них не покинет своей постели ради чужого ложа и вообще не сдвинется с места, поскольку они станут сплетаться в объятиях и утолять свои желания лишь во сне. Но они не почувствуют никакой разницы, и их сладострастие будет настолько правдоподобным, что ни тот, ни другая не смогут сказать, что были введены в заблуждение.

– А не кажется ли вам, что все радости в этой жизни происходят будто во сне? – задумчиво произнесла мадам де Фонсколомб. – И разве не вы говорили, что сама жизнь представляется вам сном?

Уставшая от пережитых наслаждений, осененная с этого дня и навеки божественным вдохновением плоти, с душой, накрепко повязанной пленом чувств, Полина покинула объятия Джакомо только когда пришло время садиться в берлину, которая должна была увезти ее навстречу новым иллюзиям. Ева нагадала, что юная робеспьеристка вскоре выйдет замуж, будет хозяйничать в бакалейном магазине супруга и родит четверых детей двух мальчиков и двух девочек. Но, поскольку это будущее выглядело гораздо менее соблазнительным, чем прошедшие две ночи, Ева ничего ей об этом не сказала, опасаясь, как бы Полина не захотела обмануть судьбу, решив остаться в Дуксе.

Кроме того, каббалистке открылось, что этот год будет для ее друга последним и они больше никогда не увидятся. Но об этом она тоже предпочла умолчать. К чему лишний раз напоминать Джакомо о том, что он и сам знал?

Чего Казанова не знал, так это того, что все происходившее с ним в течение последних двух ночей было всего лишь сном, как и то, что он целиком был обязан этим Еве. Ему было отлично известно об искусстве чародейки, но еще лучше ему было известно, что жизнь иногда преподносит еще более неожиданные сюрпризы, и потому ничему не следует удивляться.

Пока Розье при помощи двух нанятых в деревне возчиков заканчивал запрягать лошадей, Полина задремала на скамеечке, сидя в берлине, где в этот полуденный час для нее снова засиял нежный свет луны.

Воспользовавшись небольшой задержкой, Казанова увел в парк мадам де Фонсколомб. Этим двоим, хотя и достопочтенным, но безупречным любовникам было необходимо поговорить наедине, прежде чем расстаться навсегда. Еле сдерживаясь, чтобы не разрыдаться, Джакомо прижал к своей груди руку Генриетты. Он не мог вымолвить ни слова, и тогда заговорила его подруга:

– Как же мне тяжело расставаться с тобой, мой милый друг! Радостное солнце Сент-Жана освещает этот тягостный миг, когда мы входим в нашу последнюю зиму. Так обнимемся же, мой дорогой Жак! Прижми меня в последний раз к своему сердцу!

Казанова заключил в свои объятия Генриетту, и ее волосы серебром рассыпались по его плечу. На мгновение они неподвижно замерли, вместе вздыхая о счастливом прошлом, испытывая странное чувство, в котором были перемешаны самые сильные огорчения и самые большие радости. Потом они тихонько отстранились друг от друга и в молчании вернулись к коляскам.

Ева уже сидела в первой берлине, где должна была ехать мадам де Фонсколомб. Старая дама любезно предложила доставить ее в Огсбург, где лукавая чародейка собиралась ознакомиться с местными игорными столами.

Так и не проснувшись, Полина даже не попрощалась со своим легендарным любовником, поскольку никто не решился прервать ее сладостный сон.

После того как обе упряжки миновали портал внутреннего двора и исчезли в поднятом ими облаке пыли, Джакомо, не оборачиваясь, поднялся по ступеням крыльца и бесследно растворился во тьме огромного вестибюля.

Два дня спустя обе коляски вернулись. С ними пришло письмо, переданное Казанове от мадам де Фонсколомб:

Мой единственный друг!

Через две недели или чуть больше я буду в Женеве, где мы с тобой в первый раз расстались сорок восемь лет назад. В память о нас я спущусь в Отель де Баланс, чтобы прочесть печальное напутствие, нацарапанное гранью моего алмаза на оконном стекле: «Ты забудешь и Генриетту».

Сейчас ты уже знаешь, насколько это предсказание было неверным. Как я сожалею, что тогда сомневалась в тебе, хотя бы даже на секунду! Я подразумевала под этими словами лишь то, что время залечит глубокую рану, которую я оставила в твоем сердце. Но я не должна была ее углублять, бросая тебе этот несправедливый упрек.

Без сомнения, наша встреча была лишь сном. Я уже когда-то писала тебе, что мы были на удивление, абсолютно счастливы в течение трех месяцев и что никогда такой прекрасный сон не может длиться долго. Но как я могла ограничить таким маленьким промежутком времени настоящий срок нашей любви? Неужели я была настолько уверена в твоем непостоянстве? Или, может быть, в своем? Умоляю тебя простить мне это предательство, в котором я провинилась перед тобой в глубине души. Так же умоляю тебя не жечь те драгоценные тетради, которым на протяжении двенадцати лет ты поверял свои воспоминания и среди которых скрывается тайна моей души. Подумай, что эти записи, вслед за твоей памятью, являются хранителями блага наиболее редкостного как в глазах людей, так и в глазах Бога, и что это благо, рожденное любовью, которую ты получаешь или, напротив, отдаешь, принадлежит не только тебе одному.