Последняя история Мигела Торреша да Силва - [35]

Редко случалось видеть, чтобы Ворчун столь страстно бросал бы тему вечера в наш кружок. Он поражал нас, и он знал это.

— Чтобы доставить вам удовольствие, а также в честь Тифтрунка и повинуясь моему собственному глубочайшему желанию, я начну первым. Вы знаете, мир был бы ничто, если бы не питался духом античности. Из Аттики происходят мои предки, вероятно, тайные почитатели олимпийских богов. И кроме того, в этой стране «зарыта моя собака». Как вы знаете, я занимался поисками трагедии в греческом духе, которую мне хотелось бы донести до всеобщего сознания. Несколько ночей назад этот материал из античных времен явился мне, пробужденный туманом Nicotiana tabacum, и словно сам собой сложился в несколько строк. — И с этими словами Мимозосфенес начал цитировать из своего дневника:

Дионисий, тиран сиракузский, вошел в возраст убывающих сия. Тогда он начал писать стихи и публично читать их. Филоксен, любимый богами и почитаемый народом поэт, охарактеризовал их — также публично — как рвотное средство, и в результате этой неосторожности по отношению к своему тирану оказался в конце концов на принудительных работах в каменоломнях. Прошло много месяцев, прежде чем он заслужил прощение и был снова принят при дворе, где ему вскоре опять пришлось присутствовать при чтении тираном его свежеиспеченных стихов. Фелоксен сидел в рядах прочих присутствующих сначала неподвижно, со склоненной головой, и спокойно слушал, потом молча встсиг и попытался по возможности незаметно покинуть зал. Однако Дионисий, зорко отмечавший все происходящее, тут же прервал чтение. «Куда ты идешь?» — резко спросил он нарушителя спокойствия. На что тот ответил кратко, всего тремя словами: «Обратно в каменоломню».

Когда Мимозосфенес закончил, каждому из членов кружка стало ясно, что он намеревался сделать ход конем. Мы сидели молча, но наше молчание было красноречиво, можно сказать, весьма выразительно. Первым обрел дар речи Соломон Цадик, изрекший: «Ой-ой-ой, что за сумасшедший поэт. Ну и закрыл бы уши. В каменоломнях он наживет себе грыжу». Очень недовольный этой реакцией — а это могли заметить по выражению лица Мимозосфенеса только очень внимательные наблюдатели — рассказчик вынужден был еще раз принять к сведению, что рабби не имел никакого представления о греческой трагедии и был, в общем, мыслителем одностороннего толка в нашем философском кружке, что ни в коем случае не воспринималось им самим как недостаток, поскольку у него — как он считал — имелся весьма личный контакт с величайшим философом всех времен. А именно: сам Всевышний давно предложил ему быть с ним на

Должен признаться, я любил Соломона Цадика, не делая это чувство достоянием широких масс, поскольку мы были единым братством, и всякая фамильярность, характерная для трактирных застолий, была нам чужда.

Темные глубокие глаза рабби притягивали меня. Эти глаза, окруженные бесчисленными морщинками, излучали на меня потоки магической энергии. Я знал, что никому из нашего кружка не могу рассказать об этом. Я знал также, что тоже нравлюсь Соломону Цадику, в особенности с тех пор, как он понял, что я являюсь тайным приверженцем теории, утверждавшей, что рабби Иешуа был женат на той самой Марии из Магдалы, которая в преклонном возрасте умерла в изгнании на юге Франции и была там похоронена. Так как, кроме рабби с его высказыванием, никто не был в состоянии возразить на дневниковую запись грека, а я запретил себе делать скороспелые выводы, то впервые за этот вечер слово получил Тифтрунк, неглупо и соблюдая определенную смысловую последовательность ответивший рабби, прекрасно зная, что дальше все пойдет по-прежнему, так как, миновав подводные камни всех философских систем, Соломон Цадик, по всей вероятности, опять начнет рассказывать о себе и о Всевышнем. И всякий раз в таких случаях Шарль Пикпуль, бежавший из Франции энциклопедист и радикальный поборник принципов шармерства, не без тайного восхищения говорил себе под нос на меж тем на удивление хорошем немецком языке: «Никто, и без сомненья даже сам Казакова, не проделывал с бабами столько экспериментов, сколько Цадик со своим Всевышним».

Послушная приглашению Тифтрунка, в глубине кармана плаща рабби сначала исчезла кисть его руки, потом и вся рука. Он вертел ею, как штопором, туда-сюда, пока она опять не появилась на свет Божий, потом он вывернул через дыры в плаще весь карман наружу, причем оттуда на землю попадали: скрученный в бесформенный комок носовой платок, разломанные на неравные куски палочки лакриц, различные комочки и катышки из слипшихся ниток, табачных крошек и пыли, что в конечном счете каждый из нас может найти и у себя в кармане. В процессе поисков, как было сказано, все это постепенно извлекалось наружу; наконец, опять появилась и вся рука, так что нам стало понятно, что подшивка плаща рабби также являлась одним большим внутренним карманом. Вынырнувшая наружу рука крепко держала нечто, имевшее вполне определенное сходство с книгой. Маленький, обтянутый кожей предмет, выглядел так, как будто еще предки рабби запечатлевали в нем день за днем события долгих лет своей жизни. Он послюнявил указательный и большой пальцы и стал перелистывать ими захватанные страницы с таким видом, будто это был его самый любимый гешефт, и тут Соломон Цадик не упустил случая произнести вступительное слово к своим заметкам: