Последняя история Мигела Торреша да Силва - [31]

Рибейро отпил из своего бокала. Этот разговор ему, судя по всему, нравился.

— Но кто вам сказал, что мы ученые?

— Географическая карта, — ответил хозяин. — Мой поставщик вина сказал мне как-то: «Каждое лицо — это как географическая карта, личная географическая карта». Этот человек был прав. Тут главное — научиться ее читать, со всеми ее ландшафтами и местностями. Чем старее карта, тем легче ее понять. Но простите меня, вашему студенту тоже нужен бокал.

С этими словами он исчез в кухонном чаду, чтобы вскоре появиться опять. Он поставил на стол тарелку с оливками, копченой ветчиной и хлебом, взял кувшин и наполнил сначала бокал Мануэла, а затем по новой — Рибейро.

— Если вы голодны, могу предложить вам креветки, ракушки-сердцевидки, отличную треску, зажаренную на огне, а также морского окуня и камбалу. Для меня было бы удовольствием приготовить для вас.

С этими словами он покинул обоих ученых и исчез в кухне.

Мануэл все это время молчал, да и теперь, собственно, не знал, что сказать.

— Хозяин, кажется, понравился вам, — осторожно заметил он.

— Этот хозяин в такой день, как сегодня, большая удача для меня. Он поможет мне не потерять веру в человечество.

«Вероятно, что-то случилось», — подумал Мануэл.

— Вы не можете рассказать мне, какое человечество вы имеете в виду или что вам не понравилось?

— Я, конечно, виноват перед тобой, что пришел сюда в таком отвратительном настроении. Но это не должно быть предметом обсуждения на остаток вечера. Мой друг, арифметик, был приглашен в один дом и непременно захотел, чтобы я пошел вместе с ним. Супруга одного внезапно разбогатевшего купца соблюдает в своем салоне, куда она приглашает один раз в месяц, французские традиции. Что само по себе не катастрофа. И англичанка, супруга английского торгового консула в Порту, вполне прилично игравшая на фортепиано, была в моем вкусе. Но хозяйка пригласила пару поэтов из Лиссабона, которые стали потчевать жеманную, напудренную публику своими напыщенными виршами. Эти выспренные, перенасыщенные цитатами из латинских поэтов стишки хромали на обе ноги. Слушать их было одно мучение. Никакого представления о метрике. Никакого чувства ритма, одна вавилонское словесное столпотворение для изображения великих чувств: «И амур плачет на берегах Тежу…» или: «Цирцея тверда, как галька…» А потом один из поэтов превратил свое творение в светильник, поскольку по недосмотру держал исписанный лист слишком близко от горящей свечи. От ужаса он не знал, что делать, стал размахивать листом, что пришлось весьма по нраву извивающемуся пламени, потом начал безуспешно дуть на огонь и, наконец, из страха обжечься, бросил листок на пол. Хозяйка в истерике выскочила из кресла, чтобы затоптать ногами остатки поэзии.

Как я заметил, я был не единственный, кто презирал подобное поэтическое искусство, поскольку один, более старший гость, стоявший прямо за мной, заявил, что, мол, как это прекрасно, когда по временам нас всех освещают изысканные мысли.

«Да, — согласился с ним повернувшийся к нему гость, — подобные вирши больше годятся для топки, чем для исполнения». Поэт, конечно, был уязвлен, мадам вышла из себя, а мы тактично откланялись, сославшись на мой завтрашний отъезд. Поэтому я пришел сюда раньше, чем предполагал, в дурном настроении, что не могло укрыться от тебя. Но признаюсь, хозяин, его шутки и его вино и вид рыбы с огня разогнали тени последних часов.

Рибейро налил себе вина, сделал большой глоток, глубоко вздохнул и, удовлетворенный, откинулся назад.

— А что ты будешь есть?

Мануэл показал на свою пустую тарелку:

— Я съел много рубцов, полную тарелку.

— Тогда тем более нужно принять предложение нашего хозяина. Сегодня вечером ты мой гость, завтра мы отправляемся в Коимбру.

Рибейро поднял бокал:

— Давай выпьем за хороший исход этого вечера!

И прежде, чем Мануэл успел что-нибудь сказать, Рибейро позвал хозяина, заказал рыбу, жаренную на гриле, и очередной кувшин вина.

Они поели, поговорили о том о сем. В уже не столь, как раньше, переполненной таверне вдруг почувствовался легкий налет меланхолии и усталости.

— Ты мне должен еще одну историю, — внезапно сказал Рибейро.

— Какую историю? — удивленно спросил Мануэл.

— Твою историю, — сказал Рибейро, — ту, что постоянно волнует тебя, вызывает много вопросов и ради которой ты — кто знает? — может быть, и отправился вместе со мной в Порту.

Мануэл за время учения привык к тому, что его учитель мгновенно ухватывает суть вещей и при этом часто задевает больное место. Было ли причиной вино, или полуночный час, или просто доверие, которое возникло у него к учителю, или все вместе взятое, но на сей раз Мануэл решил рассказать все. Втайне он надеялся на такую возможность, стремился к ней все эти три дня в Порту.

Подошел кухонный мальчик, чтобы убрать со стола. Рыбьи кости перекочевали на тарелку, стоявшую на полу в углу. Две кошки бросились наперегонки к неожиданному лакомству.

На столе остались только кувшин с вином и два бокала. Рибейро раскурил трубку, а Мануэл начал рассказывать — не колеблясь, без опаски, откровенно, что с ним случалось очень редко.