Последняя империя. Падение Советского Союза - [149]

Горбачев выпустил на волю джинна перемен и еще раз показал, что революции склонны к пожиранию своих детей. Если для большевистской революции образцом служила Французская, то горбачевская перестройка черпала вдохновение и заимствовала лексикон у западного либерализма. Последний генеральный секретарь ЦК КПСС, подобно имперским предшественникам, искал на Западе исцеления от недугов, обусловивших неспособность его страны конкурировать с тем же Западом в экономической, социальной и военной сферах. Со времен Петра российские элиты пытались догнать Европу, примеряя к обществу различные европейские модели. Эта практика не раз показывала, как плохо приживаются эти ростки на русской почве, в не подвергшихся вестернизации массах. Трудности элита неоднократно пробовала преодолеть такими методами, как военный переворот (например, восстание гвардейских офицеров в декабре 1825 года), либеральные реформы (прежде всего осуществленные Александром II) и революция, которую возглавил Владимир Ленин. Горбачевские реформы стали попыткой догнать Запад, копируя западные же институты.

Горбачев, подобно своим предшественникам, нисколько не задумывался над тем, что родился и достиг высших должностей в империи. Тем не менее, его усилия централизовать государственную власть, искоренить коррупцию, пронизавшую общество в среднеазиатских республиках, и опереться на новое поколение российских управленцев вроде Ельцина и Колбина (соперника Ельцина в 70-х годах) настроили периферийные элиты против Кремля. Впервые за несколько десятилетий на окраинах империи вспыхнул пожар “национализма”. Еще сильнее озлобил республиканское руководство Горбачев гласностью, лишив партию статуса священной коровы в глазах СМИ, а особенно тем, что заставил коммунистическую верхушку доказывать свое право на власть – проходить через горнило выборов. Политики в РСФСР и союзных республиках, лавируя между Сциллой демократии и Харибдой национализма, стали сильнее зависеть от гражданина с бюллетенем и менее – от воли хозяина далекого Кремля. В таких условиях они просто не могли не бросить вызов московской гегемонии, не потребовать сначала автономии, а затем и полной самостоятельности. Когда партийная верхушка утратила пиетет перед генсеком, а националисты и либеральная интеллигенция принялись добиваться все новых уступок, Михаил Сергеевич остался в одиночестве, вооруженный лишь правом отдавать приказы силовым структурам. В последние годы жизни СССР попытки власти выйти из тупика путем кровопролития наблюдались не раз, особенно в нерусских регионах: Прибалтике, Грузии, Азербайджане. В марте 1991 года насилием пытались запугать Ельцина и его сторонников уже в Москве.

Тот факт, что до августовского путча президент СССР оставался и генеральным секретарем ЦК КПСС, затрудняет разделение двух процессов: падение коммунистического строя и распад советской империи. Есть и такое мнение: после запрета партии, которая “склеивала” республики, удержать последние в единых границах оказалось нечем. На самом деле к августу 1991 года “клейстер” уже выдохся и первые секретари заняли кресла председателей парламентов республик, а нередко и президентов – глав государств, пришедших к власти без участия Москвы. Партийные боссы вроде Ислама Каримова в Узбекистане повысили статус приобретением таких титулов, и удовлетворить их теперь могло по меньшей мере преобразование Союза на конфедеративных началах, если не безоговорочная независимость.

Запрет Ельциным компартии не разорвал связи между союзной столицей и периферией, которые более или менее сохранились лишь в Советской Армии и в КГБ, а спровоцировал бывшую партийную верхушку на открытое сопротивление новому, как им казалось, путчу в Москве – да еще направленному прямо против них. После запрета партии переговоры Горбачева и Ельцина с главами республик шли своим чередом, и на их течение КПСС уже нисколько не влияла. Горбачеву удалось исподволь ослабить власть партии задолго до того, как в России ее объявили вне закона. После путча партия сыграла роль козла отпущения: на ней легко было отыграться, хотя ответственность за попытку переворота лежала главным образом на КГБ и генералитете.

В публичных заявлениях, а после и в мемуарах, Горбачев присвоил лавры едва ли не единственного защитника СССР. Он утверждал, что новый Союзный договор был последним средством сохранить державу, а его враги стремились избавиться не только от президента СССР, но и от Советского Союза. Это правда, но лишь частично. На самом деле противоборство в Москве шло не между сторонниками и противниками Союза, а между двумя точками зрения на реформу Союза. После путча Горбачев отмел идею, пропагандируемую окружением Ельцина – учреждение конфедеративного государства. Формально Горбачев был обязан согласиться с этим предложением Ельцина, чтобы указать отправную точку для переговоров о будущем Союза. На самом деле президент СССР противился конфедерации до тех пор, пока не увидел текст Беловежского соглашения – но тогда эта идея уже утратила смысл.

Барьер между сторонниками двух концепций объединения не только разделял российское и союзное правительства, но и проходила по Кремлю. Георгий Шахназаров и Анатолий Черняев, помощники Горбачева, скептически относились к замыслу шефа убедить глав республик подписать новый Союзный договор. По мнению последнего министра обороны СССР Евгения Шапошникова, пренебрежительное отношение Горбачева к идее конфедерации стало фатальным: “Если бы Горбачев пошел навстречу тем тенденциям, которые несли в себе идею конфедерации с предоставлением центру по общему согласию монополии на связь, транспорт, оборону, совместную внешнюю политику и другие общие для всех республик компоненты жизни и деятельности общества, кто знает, в каком государственном образовании мы жили бы сейчас”. Как и другие военачальники, маршал отказал Горбачеву в помощи, когда президент (и до, и после Беловежской пущи) просил армию поддержать Союз в том виде, который одобрял сам