Последняя девушка. История моего плена и моё сражение с «Исламским государством» - [17]

В езидском обществе, как и по всему Ираку, случаются так называемые убийства чести. Кроме того, переход в чужую веру считается предательством семьи и своего народа, отчасти потому что езидов на протяжении столетий заставляли принимать другую религию под страхом смерти. И все же мы не убиваем людей, отрекающихся от езидизма. Мы стыдимся того, что семья Дуа сделала с ней. Ее не только забили камнями на глазах ошеломленных, но не посмевших вмешаться свидетелей, но и выложили видео в Сеть. Этот ролик распространили новостные агентства, и его использовали в качестве оправдания нападений на нас, хотя мы сами резко порицали этот случай.

Как только появилась новость об убийстве Дуа, многие в районе Мосула стали называть нас неверными и достойными смерти – то же самое говорит о нас сегодня ИГИЛ. Курды отвернулись от нас, и мы продолжали жить в стыде и страхе. Езидским ученикам в Курдистане и Мосуле пришлось покинуть школы, а живущие за рубежом езиды были вынуждены оправдываться перед теми, кто, возможно, раньше даже не слышал о езидизме, а теперь называл его религией убийц.

Поскольку у езидов нет настоящих представителей в средствах массовой информации, как нет и сильного голоса в политике, ненависть к нам со стороны суннитов росла. Возможно, она была всегда, но в последнее время стала явной и быстро распространялась. Через две недели после убийства Дуа суннитские боевики остановили автобус с езидами и убили двадцать три пассажира, утверждая, что мстят за гибель Дуа. Мы готовились к очередным нападениям, но даже представить не могли ничего похожего на трагедию в Сиба-Шейх-Хыдыре и Тель-Узейре.

Когда мои братья увидели взрывы, они запрыгнули в машины и поехали к месту теракта вместе с сотнями езидов, взяв с собой пищу, матрасы и лекарства для жителей пострадавших деревень. Они вернулись домой поздно ночью, опустив головы в скорби и усталости. «Это гораздо хуже, чем можно себе представить, – сказал Элиас. – Поселки разрушены, повсюду мертвые».

Мама заставила их вымыть руки, усадила за стол и налила чай. «Я видел разорванное пополам тело, – сказал Хезни, дрожа. – Кажется, будто весь поселок залит кровью». Тела разнесло в клочья, с проводов свисали волосы и куски одежды. В больницах и клиниках не хватало коек и медикаментов. Шокат, друг моего брата, возмутился тем, что медик волочит тело за ноги, выхватил его и понес в больницу сам. «Ведь это мог быть чей-то отец или сын, – сказал он. – А его тащили прямо по земле, в пыли».

Через две недели после убийства Дуа суннитские боевики остановили автобус с езидами и убили двадцать три пассажира, утверждая, что мстят за гибель Дуа.

Родственники погибших бродили в дыму, словно неприкаянные, или громко звали своих близких. В конце концов деревню очистили, многие тела опознали, и людям оставалось только поминать их над массовым захоронением. «Может, живым пришлось даже хуже», – сказал Хезни.

После этого теракта мы усилили меры предосторожности. Мужчины по сменам дежурили на восточном и западном выездах, вооруженные автоматами Калашникова и пистолетами. Они останавливали и допрашивали водителей и пассажиров подозрительных машин – в основном арабов-суннитов и не знакомых нам курдов. Другие езиды возводили земляные валы вокруг своих поселков и рыли траншеи, чтобы в них не могли попасть машины террористов.

Но хотя мы жили очень близко к суннитским деревням, мы возвели вал только через год. Не знаю почему, наверное, надеялись, что наши отношения с соседями помогут защитить нас. Может, мы просто не хотели ощущать себя окруженными со всех сторон. Когда год прошел без особых происшествий, мужчины прекратили дежурства.

Хезни был единственным из всей моей семьи, кто пытался покинуть Ирак. Это случилось в 2009 году, через два года после теракта. Он влюбился в Джилан, дочь нашего соседа, но ее родители были против брака, потому что по сравнению с ними у нас было мало денег. Но это не остановило Хезни. Когда родители Джилан запретили ему заходить к ней, они поднимались на крыши и беседовали через разделявший их узкий переулок. Потом родители Джилан построили стену по периметру крыши, но Хезни вставал на кучу кирпичей и заглядывал через стену. «Ничто меня не остановит», – повторял он. Он был скромным, но так сильно влюбился, что был готов на все, лишь бы оставаться рядом с Джилан.

Хезни подговаривал братьев или кузенов зайти в дом Джилан, родители которой, по обычаю, должны были предложить гостям еду и чай. Пока они отвлекались, Джилан выскальзывала из дома и встречалась с ним. Она тоже сильно влюбилась в него и уговаривала родителей разрешить ей выйти замуж. Я вся кипела от негодования – из Хезни вышел бы такой прекрасный муж для Джилан, – но моя мать, как всегда, относилась ко всему со смехом. «По крайней мере то, что мы бедные – единственный наш недостаток в их глазах, – говорила она. – А в бедности нет ничего плохого».

Хезни понимал, что родители Джилан не разрешат ему жениться на ней, пока он не раздобудет денег. В то время у него не получалось найти работу в Ираке, и он расстраивался. Он вбил себе в голову, что, кроме Джилан, ничто его дома не держит, и раз уж она ему не достанется, то нет смысла здесь оставаться. Когда некоторые мужчины из нашей деревни захотели перебраться в Германию, где уже жили езиды, Хезни тоже решил попытать счастья. Пока он собирал вещи, все мы заливались слезами. Мне было плохо от мысли, что он оставляет нас; я не представляла себе жизни дома без кого-то из своих братьев.