Последняя бригада - [46]

Ни Монсиньяк, ни Курпье не поняли, откуда пришли первые пули, прожужжавшие у них над головой. В просвете камыша они увидели крадущихся немцев. Бебе инстинктивно нажал на гашетку, вскинув оружие наугад, ибо огонь вызывает огонь. В то же мгновение он разглядел за кучей бревен сидящих в засаде людей.

—  Еще обойму, быстро! — скомандовал он, отбрасывая пустую.

—  Да исполнится воля Твоя, — прошептал Монсиньяк, протягивая полную обойму.

Неприятель поливал со всех сторон шквальным огнем. Пулемет тоже стрелял не переставая. Монсиньяк сам поменял обойму.

— Нас окружили, — еле переводя дух, сказал Курпье.

— На опушке, слева! — крикнул Монсиньяк.

Они наводили дуло пулемета туда, где показывались немцы, и мысли Монсиньяка словно подверглись анестезии: пули свистели вокруг него, а ему было все равно. Он чувствовал себя здесь абсолютно чужим.

Вдруг Бебе оторвался от пулемета и, громко застонав, дважды перевернулся. Его лицо сделалось зеленым, как трава или водоросли в ручье: пуля попала ему в печень.

Враг продолжал стрелять.

Какую-то долю секунды Монсиньяк выбирал между корчащимся на траве телом и черным, еще горячим пулеметом.

И, поскольку лицо, которое бенедиктинец знал розовым, вдруг позеленело, все его видение мира резко изменилось. Он и не помышлял взвалить товарища на спину и унести с поля боя. Он выбрал смерть врага и бросился к пулемету.

Дрожь гашетки при первом выстреле доставила ему такую радость, словно после долгого одиночества он обрел нового друга. Вражеские пули били по деревьям вокруг Монсиньяка, во все стороны летели щепки и кора, но ему не было страшно. Пулемет трясся как сумасшедший, и все силы уходили на то, чтобы плечом и руками унять эту дрожь.

Какой-то немецкий солдатик, воспользовавшись передышкой, скользнул в камыши. Через прицел Монсиньяк увидел ползущего с поднятой головой солдата: белобрысого, совсем мальчишку. Вид у него был вовсе не злобный, ему просто очень хотелось прийти первым.

«Ну, погоди, ты у меня сейчас позеленеешь!» — подумал Монсиньяк. Он дал короткую очередь, не более четырех выстрелов, и голова парня больше не поднялась.

Монсиньяк вошел во вкус греха — он менял обоймы, стараясь беречь боеприпасы, и выбивал из просвета одного немца за другим.

Сколько времени он стрелял? Пять минут, может, восемь… Он не знал. Сейчас в его жизни не было другой цели — только убирать вражеские головы из тростника. И когда Монсиньяк услышал крики позади себя и его поддержали выстрелами, ему понадобилось время, чтобы вспомнить, что за ним бригада.

Ему пришли на выручку. Прибежал Большой Коллеве и поднял на руки Бебе.

— Отходи! — кричали Монсиньяку.

Перед пулеметом выгорела трава. Отходить? Это еще зачем? На берегу ручья было так хорошо!

— Отходи! Приказ лейтенанта!

Монсиньяк, пятясь, продолжал стрелять на ходу. Вдруг послышалось «щелк!» — и пулемет замолчал.

«Заклинило», — констатировал Монсиньяк.

—   Пора отходить! — сказал Бернуэн.

—   Правда? — отозвался бенедиктинец.

—   Похоже, у тебя тут было жарко!

Монсиньяк провел рукой по лбу.

— Четырех я уложил точно, — сказал он, — и еще, наверное…

На самом деле он в это и не вникал.

Двое курсантов несли раненого. Глаза его были закрыты, он перестал хрипеть. Монсиньяк увидел, что пальцы свесившейся руки Бебе слегка сжались, словно ища, за что бы схватиться, и машинально протянул руку. И только когда Бебе ее стиснул, Монсиньяк вдруг с новой силой ощутил свою связь с людьми и снова стал парнем, у которого было детство, семья, монастырь и бригада.

— Бебе! Старина Бебе! — закричал он, только сейчас осознав, где находится.

Они шли по направлению к Шеневе. Бебе был смертельно ранен. В камышах валялись тела убитых.

Монсиньяк не испытывал ни ужаса, ни сожаления.

— Теперь, господин лейтенант, вы можете посылать меня куда угодно, — сказал он Сен-Тьерри.

Он еще не осмеливался сознаться себе, что его вера в Бога утратила чистоту. Зато знал наверняка, что всю жизнь будет нести тяжкий груз радости убивать.

3

Капитан Декрест вышел из машины и подошел к Сен-Тьерри.

—  Бригада Луана разбита, — сказал капитан. — Не могли бы вы послать туда несколько человек с пулеметом?

—  Несколько человек не переломят ситуацию, господин капитан, — ответил Сен-Тьерри. — Я бы десятерых отправил. Но надо дать передохнуть малышу Монсиньяку. Да и всей бригаде…

—  Да, я понимаю… — пробормотал Декрест, глядя в землю.

Мимо прошли двое курсантов, рывших могилу Бебе рядом с могилой Лервье-Марэ. Капитан грустно покачал головой и машинально произнес:

—  Добрый день, Коллеве. Здравствуйте, Бернуэн. Мужайтесь, дети мои!

—  Думаю, господин капитан, — сказал Сен-Тьерри, — нам надо контратаковать.

—  Но какими силами, друг мой?

—  Одна половина эскадрона атакует, другая отдыхает.

—   Я вам отвечу, как и вы, не задумываясь: а ради чего? Чтобы вывести из строя каждого третьего курсанта? Вы не понимаете, Сен-Тьерри, чего стоит контратака, особенно в таких условиях. Как посмотрю на этих мальчишек… Нет, у меня не хватит духу…

—   И все-таки, господин капитан, в четырнадцатом году…

Сен-Тьерри инстинктивно перевел взгляд на грудь командира, где красовалась орденская лента, расшитая пальмовым листом и двумя звездами.