Последний взгляд - [30]

И теперь, оглядываясь назад, я понимаю, что они удачно выбрали опорные фигуры для своей литературной распри.

Но тогда я ничего этого не понимал, а понимал только, что для обоих настало решительное время и, когда они ссорятся по поводу Гюго и Бальзака, речь идет о серьезных, существенных разногласиях.

Мы сели в «фиат», и Хемингуэй сказал:

— Вот доедем до Ла Турга, и я покончу с тобой в первом же раунде. Удар под вздох — и нокаут.

— И как ты нашел этот замок, если он так таинственно упрятан?

— А я пошел прямо к единственным людям в городе, которые могут про него знать.

— Разве у тебя тут есть знакомые? — усомнился Скотт.

— В редакции «Journal de Bretagne».

— В местной газетенке?

— Ну да.

Скотт расхохотался.

— Ну вот первый раунд ты-то и проиграл, — сказал он. — Я тебя без единого слова одолел.

— Как это?

— Ты не можешь избавиться от репортерских повадок, Эрнест. А всем известно, что Гюго писал как репортер. И неудивительно, если местные газетчики знают вдоль и поперек все эти сухие буквальные описания в «Девяносто третьем годе». Кому же еще это интересно?

— Ладно, — спокойно сказал Хемингуэй, — сейчас проверим, буквальные они или нет.

Скотт был в длинном мягком верблюжьем пальто Джеральда Мерфи. Оно доходило ему чуть не до щиколоток, и он, на переднем сиденье «фиата», принялся отчаянно рыться сперва в правом кармане, потом в левом. Когда Хемингуэй вез нас Фужерским лесом по первому крутому холму, в руках у Скотта оказались две книжки: «Девяносто третий год» Гюго и «Шуаны» Бальзака.

— Прелестно, — сказал Скотт и открыл «Девяносто третий год». — Послушай-ка этот сухой, буквальный репортаж.

И, перекрикивая ветер, грохот мотора, он заголосил словами Гюго, рисующего Ла Тург — замок и крепость, где разворачивается главное действие «Девяносто третьего года» и происходит заключительное сражение между белыми и синими.

— «Сорок лет назад, — орал Скотт по книжке, — путника, входившего в Фужерский лес со стороны Леньеле и выходившего к Паринье, встречало на опушке глухого древнего бора мрачное зрелище. На краю чащи высился перед ним замок Ла Тург…» — Скотт помахал книжкой и засмеялся. — Разумеется, высился перед ним. Башни, горы, деревья, колокольни и склоны иначе и не ведут себя в газетах. Они всегда высятся перед тобой, и у тебя при этом захватывает дух.

— Читай дальше, — сказал Хемингуэй.

— Зачем? — сказал Скотт и стал листать и считать страницы. — Семь глав целиком посвящены сухому описанию замка, и ничему больше. Газетный отчет. Никакого действия. Ничего не происходит. Совершенно. И главы-то как называются — прямо по Бедекеру[15]: «Провинциальная Бастилия», «Брешь», «Подземелье», «Мост», «Железная дверь», «Библиотека», «Амбар»… Без шуток. Полное описание каждого уголка и закоулка.

— Ну и что же?

— Ну какая же это литература, Эрнест! Старик заблудился в путеводителе. Одного я не пойму, — Скотт снова подначивал Хемингуэя, — что ты в нем нашел? Сплошная нравоучительность, пышнословие, сухость, скука et cetera

— Хватит тебе! — сказал Хемингуэй. — Обождал бы, пока мы доберемся до места.

— А что это — даст?

— Больше, чем ты думаешь.

Он взял с сиденья бальзаковских «Шуанов» и через плечо передал назад, мне.

— Детка, — сказал он. — Открой-ка наудачу. На первой попавшейся странице.

«Фиат» прыгал и пыхтел, снова взбираясь на холм, а я наобум открыл «Шуаны» не то на сто пятой, не то на сто шестой странице

— А что мне тут искать? — спросил я.

— Женщина упомянута?

— Да.

— Открой в другом месте. Где хочешь.

На сей раз выпала страница двести двадцать первая.

— А тут женщина есть?

— Есть.

— Продолжай в том же духе, детка.

Я ткнулся взглядом в книгу еще раз десять в разных местах.

— Ну?

— Да, — сказал я. — Везде женщины.

— И что из этого? — спросил Скотт.

— А то, что наш беззубый донжуан писал для женщин, ради женщин и потрафляя вкусу женщин. Даже войну белых и синих он описывал так, Чтобы угодить парижанкам. Полевой походный будуар. Все женские глупости, а война ни при чем.

— Ну и чушь ты порешь! — заорал Скотт.

Бо тихонько взяла меня под руку и прижалась ко мне.

— Уйми их, — шепнула она. — Ну же!

— Зачем? — шепнул я.

— Потому что они завелись не на шутку, а это плохо кончится, уж я знаю.

— Но они сами разберутся, — сказал я. — Лучше не трогай их. Не вмешивайся, Бо.

— Ты еще пожалеешь, — шепнула она прямо мне в ухо, и ее губы ласково коснулись моей мочки. Она сжала мне руку и так осталась сидеть, пока нас подбрасывало на скверной дороге, и мы слушали дальше разговор тех, впереди.

— Беда в том, — говорил Скотт, — что тебя все больше и больше гипнотизирует величие Гюго. Ты выходишь на тот же круг. Тоже начал работать под полубога. Да что тебе толковать. Ты же ничего не слушаешь.

Мы опять въезжали в лес, и Хемингуэй гудел велосипедисту и на каждом своем слове жал черную кнопку в середине руля.

— Все это в сто раз лучше, чем твоя безнадежная надежда. Деньги и постель. Аристократия на свалке. Богачи! Господи… богачи. Ты кончишь, как Бальзак — будешь стоять перед ними по стойке «смирно». Гюго ни перед кем так не стоял.

— А кончил тем, что никого уже не мог убедить в том, что он подлинный Гюго.