Последний вервольф - [39]
Я свернул с главной дороги к Трефору, и фургон ВОКСа свернул следом. Он держался в пятидесяти футах от моей машины. Я затормозил на оконечности деревни, выходящей к морю. С меня катился пот. От близящегося Проклятия горячо шумело в ушах, кожа покрылась мурашками. Я поднял руку, чтобы утереть лицо — и за ней последовал призрачный силуэт другой руки, странный гибрид, уродливый и в то же время элегантный, увенчанный длинными острыми когтями. До превращения оставалось меньше суток. Исходящим от меня жаром можно было обогревать машину. Я вышел на побережье.
Так-то лучше. Холодный ветер и дождь. Руки, лицо и шея сразу намокли. Пляж был совсем рядом. К нему уводила одна полустертая цепочка следов. Дверца фургона ВОКСа открылась и снова закрылась. Это становилось невыносимо. Вульгарная, неумелая слежка — разумеется, по приказу Грейнера — раздражала своим идиотизмом. Но сейчас я думал не о ней. Сейчас меня занимала всего одна мысль, всего одно решение, которое я должен был принять.
ЭТО БЫЛО БОЛЬНО. ЭТО БЫЛО ДОЛГО.
Вздувшийся буграми дерн укрывали маленькие песчаные дюны. Неожиданно в нос ударил свежий резкий запах моря. Старый ветеран Соммы встрепенулся, вспомнив, как соленый воздух Магрита просачивался в окно и смешивался с запахом его девушки, раскинувшейся на кровати. (Чужие воспоминания настигали меня, как подскочившее артериальное давление. Я больше не могу, сказал я Харли. У меня пресыщение.)
Раздался звон колокола, приглушенный ветром и дождем. На танкере зажегся свет, и в желтом окошке четко обозначился камбуз, чей-то свитер крупной вязки, кажущиеся крохотными кружки и клубы дыма от самокрутки. Вдалеке трещал вертолет — будто пулемет давал бесконечную очередь.
Какие у меня мотивы? — спрашивают паршивые актеры. Грейнер дал мне мотив. Я убил твоего друга, и теперь ты хочешь отомстить.
Это почти сработало. Запал, ведущий к эмоциональной бомбе, загорелся, начал трещать, искрить, на несколько ударов сердца вспыхнул ослепительным пламенем — а затем споткнулся, стал угасать и потух. Я не мог заставить себя испытывать то, чего не испытывал. Месть за убитого подразумевает, что тот смотрит на твои усилия из загробного мира и удовлетворенно кивает. Мертвецы не способны чувствовать удовлетворение. Мертвецы вообще ничего не чувствуют — за исключением тех случаев, когда ты поглотил их жизни и теперь носишь в своем брюхе, как в сейфе. Пожалуй, мне стоило преподнести Харли такой подарок — или он преподнес бы его мне. Тогда, по крайней мере, мы остались бы вместе.
Я повернулся и пошел обратно с сердцем тяжелым, как воды Мертвого моря, думая: «Спасибо, Грейнер, но — нет», — когда произошли две вещи.
Во-первых, я сунул руки в карманы и нащупал в одном из них теплую шапку, которую Харли мне всучил, прежде чем отпустить под тот памятный снегопад. Ты застудишь уши, идиот, — так он тогда сказал. Он меня любил, а я его — нет, и поэтому наши отношения часто напоминали раздражительного заботливого отца и угрюмого сына. Эта игра началась робко, со смущением, но, как и многое другое, что начинается в духе невинной шутки, постепенно превратилась в пасквиль. Воспоминание об этом оставило ноющую боль в пустой груди — там, где полагалось быть жажде мести.
А во-вторых, агент на расстоянии двадцати ярдов опустился на одно колено и направил ствол прямо на меня.
Я ощутил болезненный ледяной укол в бедро, три бесконечные секунды испытывал что-то вроде удивленного негодования — а потом мир померк перед моими глазами.
21
Что бы мне ни вкололи, в первый раз они просчитались с дозировкой. Я пришел в сознание ровно на то время, которое понадобилось, чтобы понять по тряске, шуму и очертаниям близкого потолка: мы в вертолете. Руки, ноги и грудь были связаны, голова зафиксирована. Мужской голос (явно не вампира) произнес по-французски: «Проклятье, он очнулся». Затем я ощутил, как под кожу входит игла, и все снова потемнело.
В следующий раз меня разбудило Проклятие. В ноздри ударил запах ржавчины, горючего и водорослей. Я лежал, содрогаясь, на металлическом столе. Веревки исчезли. Одежда тоже. Я чувствовал, как в плечах, бедрах, голове и запястьях горячо пульсирует кровь, а кости сдвигаются, готовясь принять чуждую им конструкцию. Мой паноптикум сожранных жизней словно взбесился. Перед взглядом все плыло и качалось. Что ж, подумал я, кто бы вы ни были, гребаные похитители, а сейчас я устрою вам зрелище. Затем, дрожа от непереносимого голода, я взвыл и кое-как перекатился на бок.
Яркие галогеновые лампы подсказали мне, что я в клетке.
А клетка — в трюме корабля.
Приведите сценариста.
За прутьями клетки, между парой реагирующих на движение камер, стояли трое мужчин и одна женщина. Один из мужчин был тем самым агентом, который меня подстрелил: слегка за тридцать, поросячье лицо с явной примесью итальянской крови, пирсинг в носу и черная шерстяная шляпа. Еще двое были скинхедами-переростками в военной форме без нашивок и ботинках «Тимберленд». Один, с руками, густо покрытыми светлым пухом, глазел на меня с неприкрытым любопытством. У другого было совершенно детское лицо с удивленно распахнутыми глазами и ямочкой на подбородке. Оба держали автоматические ружья.
