Последний тамплиер - [27]

Вдруг, Жанна подошла ко мне и поцеловала в уста, с такой безумной страстью, с таким порывом, что поневоле я сам облекся желанием, ведь так давно меня не целовала женщина. Но, я смог отстраниться от нее, и умерив пыл, прошептал:

— Не надо, Жанна, я не смогу быть с тобой. Оставим это для будущей жизни.

— Ты обещаешь мне, что в другой жизни поступишь так, как я хочу?

— Да, любимая… — ответил я и поспешно покинул ее покои.

Когда же я шел по коридору к себе, то совершенно ясно ощутил теплое присутствие Гвинделины. Она была рядом, невидимая, смотрела на меня и улыбалась…

Дороги, дороги, дороги … Бесконечные грязные весенние дороги. Дожди и солнце, солнце и дожди…Непрекращающаяся череда лиц, селений, городов… Грязные нищие, странствующие рыцари, блудницы, монахи, прокаженные, слепые, солдаты-калеки, кликуши, крестьяне, королевские гонцы, дворяне, купцы, евреи, цыгане, разные языки, народы, нравы … Все и вся смешалось в дороге, словно после падения Вавилонской башни. Я сопровождал Гогенгейма, переодевшись монахом, с тонзурой на затылке, верхом на муле, с каждого бока которого болталось по объемной кошелке. Мое лицо было гладко выбрито и даже оруженосцы Гогенгейма, видевшие меня в замке, не признавали во мне графа ла Мот. Для них и всех остальных, кроме Петера, я был отцом Жаном. Я быстро уставал ехать на муле и часто пересаживался в одну из двух телег. И там, среди кожаных сеток с латами, тюков с носильными вещами, бочонками с вином и водой, мешками с репой и крупами, я находил себе местечко, где дремал, покачиваясь вместе с телегой на ухабах. Моя прежняя жизнь дворянина осталась в Бургундии. С каждым днем я все больше и больше вживался в образ капуцина, который становился привычен и даже, порой, начинал нравиться, когда в случайной беседе я поражал собеседника своими познаниями в арамейском языке, или латыни, полученными некогда в комтурии от старого Гиллеля. Меня забавляло высокомерие дворян, смотревших на меня прозрачными, холодными глазами и поведение Петера, когда тот вынужден был поддерживать их, и относиться ко мне подобным образом. Поначалу рыцарь извинялся предо мной при каждом удобном случае, но я убедил его, что это пустое и он успокоился. Наш путь лежал в Мюнстер. По словам Гогенгейма, именно там располагалось местечко, где можно было найти фемгерихтов. По моей просьбе, рыцарь в пути говорил со мной по-немецки. Я немного знал этот язык — в комтурии служили выходцы из империи, таким образом уже на вторую неделю пути я мог обменяться с собеседником короткой фразой. В Херне мы задержались — начались затяжные проливные дожди. На постоялом дворе, где мы жили, квартировался купец-итальянец, по его словам, ехавший в Мюнстер за ножницами из особой стали, охотно раскупаемыми цирюльниками в его родном Палермо. На третий день у купца началась лихорадка. Опасаясь, как бы лихорадка не обернулась какой-либо опасной болезнью, мы собрали вещи и вышли в путь несмотря на дождь и позднее для начала путешествия время. К вечеру Гогенгейм стал жаловаться на нездоровое самочувствие. Обуреваемый самыми нехорошими предчувствиями, я осмотрел его и понял, что он тоже болен. Тогда я отправился в ближайшую деревню, где узнал, что в одном дне пути отсюда располагается госпиталь ордена иоаннитов, к которому принадлежал Гогенгейм. Уложив его на повозку, мы отправились в указанном направлении, часто останавливаясь в пути, потому что у рыцаря начался жар и движение трясущейся повозки доставляло ему страдания. Он постоянно хотел пить и глотал ртом дождь. Во время одной из остановок, он подозвал меня и сказал, чтобы я продолжал дорогу один.

— Ты должен сделать то, ради чего прибыл в Империю. — говорил рыцарь, облизывая горячие губы, — недалеко от Мюнстера есть селение Росса. Найди в нем дом старого Гагена, с флюгером в виде гончей собаки, постучи после захода солнца пять раз в дверь, вот так, — Гогенгейм стукнул пять раз по оглобле, делая между каждым ударом определенные промежутки, — и когда тебя спросят, «кто стучит по нашему обычаю», ответь: «Стучит странник, ищущий божьей справедливости». Тогда тот, кто выйдет, протянет тебе руку. Когда ты будешь пожимать ее, тронь чужую ладонь пять раз мизинцем. Только после этого тебя впустят в дом, где ты расскажешь все, что тебе нужно.

Оставив Гогенгейма на попечение его оруженосцев, и пожелав ему выздоровления, я отправился в Мюнстер. Я ехал и прислушивался к себе, опасаясь, что тоже смогу заболеть, но к счастью, все обошлось. Ночь я провел в какой-то деревушке, в доме шорника. Хозяева говорили на странном наречии, я плохо понимал их, а они — меня. Но медный сантим объяснил все без ненужных слов. Войдя, я сразу сел к жидкому огню (была весна и хворост, запасенный осенью, кончался) — просушиться и согреться. Кое-как мне это удалось сделать. На ужин мне дали молока и горбушку хлеба. За это я прочитал вслух какую-то молитву, которую, откровенно говоря, сочинил на ходу. С трепетом выслушав непонятную латинскую речь, крестьяне под конец молитвенно сложили руки и произнесли: «Амен» — единственное, что они знали по латыни. Усталый, я быстро уснул в тот вечер.