Последний современник - [2]

Шрифт
Интервал

   летели в галоп,
   и пинг понг пули
   спикеру в лоб.
О том, Том Джони, быть вам в Чоне,
      том, том рооо
ты наш нач бриттен, а мне быть вридом,
   ври там рооо.
Кружится пластинка, шуршит, шуршит,
тихим спешит фокстротом.
Звон фортепьяный, хрипок и шип,
и я до глубин растроган.
Взял другую, она залегла
в шуршащий, странный всхлип.
И вдруг застряла в звон игла.
Слышу:
   Вы ушли,
      как говорится,
         в мир иной!..
   Владмир Владимыч!
      Сколько лет!
(что кирпичей в мажанге),
а впрочем, только
   в феврале
за чаем на Таганке.
Вы дамы ждете
   к королю,
на стуле
   храп бульдога.
– Володя, хочешь
   тюрлю-лю,
конечно,
   если много!
А Лиля Юрьевна:
   – Зачем?
– Чтобы на всех
   хватило.
На Гендриковском,
   между тем,
в снегу
   хрипит квартира,
В морозах топчется Москва,
Замоскворечье,
   ругань…
Звонок.
   Пружиня на носках
и потирая руки,
   вошел Асеев:
      – Драсси, драссссь…
И сел у самовара.
С мажонгом,
   Родченкой,
      борясь,
в сенях стоит
   Варвара.
И как в кают-компании,
   в морозный
      снежный шторм –
свистит Москва
   кабанья
в щелях
   сосновых штор.
Москва
   в шевре и юфти,
бредут,
   молчат,
      поют…
– Где Ося?
   – Спит в каюте,
в одной
   из трех кают…
Бредет мороз
   по Трубной,
небо Москвы
   в рядне.
Кончается!
     Не трудно
сделать жизнь
     значительно трудней…
Колонный зал,
   как был,
      и мертв,
и глуховат,
   как прежде.
Москва –
   огромный натюрморт,
в морщинах
   древних трещин.
Музей –
   где жить –
      не продохнуть,
где все углы
   в таблицах,
а рупор тянется
   к окну
и шорохом
   теплится!
Тверже шаг держи колонна,
   в даль смотри,
слушай песню батальона,
   ать, два, три,
шаг второго батальо…
второго батальона
помни точно, брат, второго
   ать, два, три
Другая черная змея
шипит какой-то вальс.
Быть может, где нибудь моя
пластинка завалялась?
Хотя б обломок голоса!
На крайней этажерке
ищу, дрожу (от холода?)
нашел – «Kirsanofs Werke»
За горло ручки заводной!
(Одесса… Море… Детство…)
Тупа иголка! За одной
другую!
   Наконец то
звук заворочался в тюрьме,
и нет на мне лица –
   «Мери-наездница,
      у крыльца
   с лошади треснется
      цаца!»
Врешь, пластинка! Читал не так,
это чужая глотка.
Моя манера не понятa –
нужно легко и лётко.
Нужен звон, а не мертвый лоск,
который не уцелеет, –
чтобы после стихов жилось
выше и веселее.
Я докажу, то что сказал,
не дамся гнилью в растрату –
сегодня полон Колонный зал,
я выхожу на эстраду.
В Колонном зале
   тишь,
и даже мухи
   стихли.
Ни лиц, ни стульев,
   лишь
на полках спят
   пластинки.

Июнь. 1928

4
Врос
  в пятисотого века быт.
В ихнем кружусь бомонде.
Сплю под стеклом, ни дрязг, ни обид,
и даже одет по моде.
   Легко
     белье азбестовое,
   пенснэ
      из бемских звезд,
   как встарь
      стихи выплескивая,
   былые рифмы
         свез.
Ночь,
  как и прежде, чернеет, толпя
немеркнущие созвездия,
воздушный газетчик в оконный колпак
сбрасывает «Известия».
Чайную дозу шприцем вкрутив,
сглотнув
   витаминов таблетки,
я погружаю хрусталик
      в курсив
   статьи
      «О ПЯТИСОТЛЕТКЕ»
Цифры, что кадры Пате текут,
и тут же – нежно и плавно –
поэт воспевает Патетику
пятисотлетнего плана!
«План пелиан паан лааано
пла иово на!
Лейся нежней, чем нарзанная ванна,
вкусней витамина А.
Будет в первом квартале плана
Цвет небес улучшен,
40 процентов озона землянам
кинется а-лучем.
За радио углем кинемся вместе
на дальний Меркурбасс,
по новой дороге на Семизвездье
пойдут поезда, горбясь…»
Душу мою
   услаждает поэзия,
но с неба
   нежданный выблеск,
и снова газетчик
   швыряет лезвия:
«Экстренный,
   экстренный выпуск».
Хватаю газету!
   Скорее взглянуть
на черных букв зиянье:
ЮГОВОСТОЧНЫЙ ПЛАНЕТНЫЙ ПУТЬ
     ЗАНЯЛИ МАРСИЯНЕ.
«В ответ захватчикам мы зовем
немедленно подписаться
на тысячу триста III-ий заем
      индустриализации».
И небо века уже сопит
воздушной канонеркою,
и в арсенальных снарядах спит
внутриатомная энергия.
И верхом идут, и низом гудут,
шаги опуская веские,
как в двадцать девятом моем году, –
солдаты древние советские.
На шпалы дней столетья рельс
клади, под звездным реяньем!
Ты слышишь дальний крик, Уэлс,
даешь
  машину
     времени!
Знамен ракетный фейерверк
земля опять колеблет –
на пять минут
   в двадцатый век
      пусти меня,
         о, Герберт!
5
Какие, правда,
   ужасы –
земля – глуха,
   нема,
как солнечные
   часы,
ворочаются дома.
Куда иду?
   Кому нужны
шаги таких
   веков,
когда ни друга,
   ни жены,
ни пуховиков.
Дошел до пристани,
   Дымок
какой то мчится
   к пристани,
я разобрать дымка
   не мог,
хотя вперялся
   пристальней.
Почти вплотную
   луч дымка.
Не верю.
   Девс екс махина –
из дыма вылезла
   рука,
лицо, манишка,
   ах! Она –
Машина.
   Да!
    Какой визит!
Седок окликнул
   окриком:
– Алло, май дэр
   ват яр из ит.
И снял пылинку
   с смокинга.
Пошли вдвоем.
   Идем, поем,
почти друзья с британцем.
Ну, как
  твой серый Альбион?
– О вэлл!
   И ну брататься.
А я хитер:
   – За табачком
схожу,
  – пою мущине,
а сам за угол
   и бочком,
бочком, бочком
   к машине.
Схватил машину,
   сел, нажал,
нажал, нажал
   педаль…
Тебя, о век,
   не жаль, не жаль,
лечу.
  В какую даль?
Эх, мимо Марсов,
   мимо Вег,
мимо
  звезд засады. –
Вот мелькнул
   ХХХ век.
Вот сверкнул
   ХХ-й.
Туже стягивай
   ремни,
подожди!
   повремени!
Не года –
   зыбь, зыбь!
Но куда?

Еще от автора Семён Исаакович Кирсанов
Эти летние дожди...

«Про Кирсанова была такая эпиграмма: „У Кирсанова три качества: трюкачество, трюкачество и еще раз трюкачество“. Эпиграмма хлесткая и частично правильная, но в ней забывается и четвертое качество Кирсанова — его несомненная талантливость. Его поиски стихотворной формы, ассонансные способы рифмовки были впоследствии развиты поэтами, пришедшими в 50-60-е, а затем и другими поэтами, помоложе. Поэтика Кирсанова циркового происхождения — это вольтижировка, жонгляж, фейерверк; Он называл себя „садовником садов языка“ и „циркачом стиха“.


Гражданская лирика и поэмы

В третий том Собрания сочинений Семена Кирсанова вошли его гражданские лирические стихи и поэмы, написанные в 1923–1970 годах.Том состоит из стихотворных циклов и поэм, которые следуют в хронологическом порядке.


Искания

«Мое неизбранное» – могла бы называться эта книга. Но если бы она так называлась – это объясняло бы только судьбу собранных в ней вещей. И верно: публикуемые здесь стихотворения и поэмы либо изданы были один раз, либо печатаются впервые, хотя написаны давно. Почему? Да главным образом потому, что меня всегда увлекало желание быть на гребне событий, и пропуск в «избранное» получали вещи, которые мне казались наиболее своевременными. Но часто и потому, что поиски нового слова в поэзии считались в некие годы не к лицу поэту.


Лирические произведения

В первый том собрания сочинений старейшего советского поэта С. И. Кирсанова вошли его лирические произведения — стихотворения и поэмы, — написанные в 1923–1972 годах.Том состоит из стихотворных циклов и поэм, которые расположены в хронологическом порядке.Для настоящего издания автор заново просмотрел тексты своих произведений.Тому предпослана вступительная статья о поэзии Семена Кирсанова, написанная литературоведом И. Гринбергом.


Фантастические поэмы и сказки

Во второй том Собрания сочинений Семена Кирсанова вошли фантастические поэмы и сказки, написанные в 1927–1964 годах.Том составляют такие известные произведения этого жанра, как «Моя именинная», «Золушка», «Поэма о Роботе», «Небо над Родиной», «Сказание про царя Макса-Емельяна…» и другие.


Поэтические поиски и произведения последних лет

В четвертый том Собрания сочинений Семена Кирсанова (1906–1972) вошли его ранние стихи, а также произведения, написанные в последние годы жизни поэта.Том состоит из стихотворных циклов и поэм, которые следуют в хронологическом порядке.