Последний солдат Третьего рейха - [76]

— А вот гляньте на этого, — засмеялся другой солдат. Он расчищал здание, в которое попал тяжелый минометный снаряд. У русского солдата, которого он с собой притащил, не было головы.

— Ты лучше пойди да сам побрейся, а то, когда завтра настанет твоя очередь, тебя никто и не узнает. От твоих глупостей тошно становится. Можно подумать, ты такое впервые увидел. — Ветеран присел на кучу обломков и открыл котелок.

Мы обнаружили подвал, из которого вышел отличный оборонительный пункт, и втащили туда оба наших пулемета. Мы прорыли вентиляционное отверстие, которое засыпало, когда дом обрушился, и даже расширили его. На несколько минут прервали работу и смотрели на пролетающий немецкий самолет. Где-то неподалеку на иванов посыпался целый дождь бомб.

Гальс пробил в каменной стене дыру, соображая, как лучше устроить бойницы. Линдберг, который тоже участвовал в сооружении убежища, радовался до безумия. Все, что работало в нашу пользу, приводило его в жуткий восторг. А он только плакал от страха и мочился в штаны. Мы с ветераном пытались скобами закрепить вентиляционное отверстие, но дело не ладилось. При каждом движении наши каски бились о низкий потолок. За нами Краус с двумя гренадерами убирали камни и прочий мусор, валявшийся на полу. Один поднял пустую бутылку и, по гражданской привычке, поставил ее у стены.

Как я уже говорил, мы потеряли фельдфебеля. Командование нашим взводом взял на себя ветеран, получивший звание обер-ефрейтора. Но мы по-прежнему подчинялись приказам другого толстого фельдфебеля, который погиб через два дня. Этот мерзавец дотошно проверял нашу работу: он заставлял доделывать то одно, то другое, и даже не знал, что жить ему осталось всего два дня.

Целый день мы наблюдали за тем, как мимо проходят солдаты, с которых ручьем льет пот. А в отдалении раздавались взрывы и вспыхивали огни осветительных ракет.

Именно тогда начались наши новые мучения. Придя потихоньку в себя, мы стали осознавать, что же, собственно, с нами произошло. Нам вдруг пришло в голову, что с нами рядом больше нет ни фельдфебеля, ни Гумперса, ни чеха, ни раненого парня, предоставленного своей участи. Мы пытались стереть из памяти воспоминания о русской траншее, которую сами же обстреляли из пулемета, и о танках, кативших прямо по человеческим телам, о деревне, переполненной трупами большевиков, о разрывах снарядов вражеской артиллерии на узких улочках, напичканных солдатами гитлерюгенда, — пытались забыть о всем, что нас пугало и вызывало отвращение. Нас внезапно охватил ужас, от которого по коже бежали мурашки, а волосы вставали дыбом. Я больше не мог ощущать внешний мир: было такое впечатление, будто я раздвоился. Я знал, что не способен такое вынести — не потому, что я лучше других, а потому, что такое не должно происходить с молодым человеком, который живет нормальной жизнью, как другие люди.

Три гренадера стояли у лестницы. Ветеран, расположившийся в одиночестве у вентиляционного отверстия, через которое заглядывало в комнату солнце, шарил по карманам и раскладывал свои припасы на гладком камне. Гальс свернулся на скамье и молчал, а Линдберг и судетец молча смотрели в дыры, пробитые в стене, хотя мысли их были явно далеко отсюда. Я подошел к Гальсу и лег рядом. Несколько минут мы смотрели друг на друга, не в силах произнести слова.

— Какого дьявола нам здесь понадобилось? — наконец произнес Гальс. Черты его лица со времен нашего пребывания в белостокских казармах ужесточились.

Я ограничился жестом, давая понять, что и сам не знаю.

— Спать хочется, да не могу заснуть, — произнес он.

— Да уж. Здесь такая же жарища, как снаружи.

— Может, все-таки пойдем прогуляемся? Мы выбрались наружу и сделали несколько шагов по освещенному солнцем дворику.

— Может, хоть там холодная вода. — Я указал на сад, перед которым тек ручеек.

— Я пить не хочу — и есть тоже, — к моему изумлению, ответил Гальс.

А я-то привык к его прожорливости!

— Ты что, заболел?

— Да нет, просто тошно. Я чертовски устал, а как посмотрю вон на тех парней, становится совсем паршиво. — Он кивком указал на тридцать трупов, разлагавшихся в садике.

— Что поделать. Теперь они нам не страшны, — ответил я тоном, которму удивляюсь до сих пор.

— Наших подобрали еще до того, как мы сюда пришли, — продолжал Гальс. — В деревне свежевскопанная земля. Не знаю, сколько они туда впихнули. А скольких мы застрелили!

Несколько минут прошли в молчании.

— Как знать, может, скоро нас сменят.

— Да уж, — сказал Гальс. — Хотелось бы. Когда мы расстреляли иванов в «хлебном доме», то вели себя как последние подлецы.

Ему явно не давали покоя те же мысли, что и мне.

— Но теперь с «хлебным домом» покончено, и тут уж ничего не поделаешь, — отвечал я.

Я до сих пор ощущаю, как бегут по моим рукам пулеметные ленты, вижу, как из дула пулемета при каждом выстреле вылетает со вспышкой смертоносный свинец, сила отдачи ранит мне лицо и руки, а в грохоте пальбы раздаются отчаянные крики: «Помогите! Помогите!» Что-то страшное и отвратительное вселилось в наши души, не желает выходить и преследует нас.

Солнце светило ярко, но мы понятия не имели, который час. Еще утро или уже наступил день? Да какая разница: ели и пили мы, когда хотели, спали, когда могли, а думать пытались, когда снимали каску. Просто удивительно, как каска мешает думать…